Макаров чешет затылок - Павел Улитин

1

и н г и б и ц и о н и с т

Это как «посредине лета высыхают губы». Но такой потребности нет: все объяснять. Наоборот. Есть потребность затуманивать. Чтобы не выдать холода очей. Чтобы дать как можно меньше оснований для насмешки или недовольства. Значит слишком много желания понравиться. 20.12.65

Это не тема. Это не предмет. Это еще не рассказ. Он еще не писатель. Нет, он совсем не писатель. Так создавался законченный

ИНГИБИЦИОНИСТ[55].

Уже поиски затуманенных путей сами по себе создают стиль. Уже невозможность рассказать сама по себе скорей привлекает, чем отталкивает. Все время сталкиваются табу и вялый флегматик с крещенским холодом. Ваш век, в ваш век, ваш век, в ваш век – записали на ленту и дуют каждый день: эффект взволнованной беседы по душам о совести, о низости, о личности. Хорошие слова, но от механизации гибнут. Это про мороз. Выключить. Поставить лучшую музыку. Иногда кажется: пастух – решение всех проблем. Ходи с кнутом и покрикивай. Переборы. Несусветная путаница. Шерсть разных цветов и оттенков, все спутано, а надо намотать, а надо порядок, а надо успокоение. Но воспоминания у них интересные. Хм. Такая эмигрантщина. Здрасс-тр-щщ! Добрый день, господа! Актеры и роли. Он уже себя показал. Боится завянуть от одного дуновения? Идет и всюду за собой тащит тепличную атмосферу. Только после пародии.

2

и н г и б и ц и о н и с т

Агаист: думает только о себе, а мне так хочется, чтобы он думал только обо мне. Напишите мне чего-нибудь. Вянут эти цветочки на этой улице. Тут дует такой суровый ветер. Тут все связано с морозом. И ее посиневшее лицо. Тебе не холодно? Она говорит нет, а сама дрожит: жутко неуютно. И пойти некуда. Дома еще хуже. Так и кажется, что каждый из шедевров только для того и существует, чтобы замуровать за собой вход в искусство. Это он первый подметил. И такая литература существует: тысячи книг под рукой у той девочки, что на фоне множества книг. Она тоже будет писать книги. Она научится. Она усвоит этот язык. Она будет знать, о чем можно рассказать. У вас есть о чем рассказать людям. Свое-бразно! Сдохнуть! Прогулка в этом парке среди этих дубов и лип. Разве б я так писал. Тут один смех. Такая горькая отрава. Так надо. Только с железной интонацией. Вот когда пародия не убивает стихотворения, вот тогда и только тогда. Ему понравились эти ритмы, и он хочет их навязать.

Ведь всю жизнь возвращался к первой французской книге, а вот поди ж ты, так и не удалось. Тупик, за что ни возьмись. Любопытно. Любопытно. Почему «Оском» не понравился? А мне он дорог. Она, оскомина на зубах, многое объясняет. Чего они его так не любят, Драйзера американцы? Они еще больше не любят Джека Лондона. Да и Марка Твена не очень. Странные люди. Зато выше всего ставят «Моби Дик» Мелвилла. Это как «Доктор Фаустус» Томаса Манна. А мне дороже Генрих Манн. Но я ни разу не слышал доброго слова по адресу Генриха Манна. Это как с Гофманом. Это как с Грином. Знаешь, какие у него любимые поэты? После разговора не стыдно и признаться. Что ж тогда требовать от других?

3

и н г и б и ц и о н и с т

А все сводится к тому, что каждый из них разрабатывает всю жизнь н е с в о ю тему. И все ему кажется, что он говорит что-то новое. Все не так, как у других. И как его оскорбило бы одно предположение, что ему сказать нечего по той простой причине, что на эту тему уже все сказано и гораздо лучше. Но ему кажется, что если он Петухова назовет Курочкиным, а Марью Алексевну Анной Афанасьевной, то он создаст новый образ, новый характер. А тут еще обстоятельства всем заморочили голову. И обязательно эпоха. А в характере на самом деле ничего нового. Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес. А про Брута все уже написано. И не с вашим носом тут сказать новое слово. Вы Брута просто не понимаете. Я тоже этого не понимал, когда за призраком свободы нас Брут отчаянный водил. Эту книгу я читал с ужасом, как описание собственных пороков, как свою катастрофу, как надпись на могиле. Я пришел в ужас. Все кончено. До сих пор не могу без содрогания пройти через актовый зал: вон в том ряду, вон в том кресле я сидел и читал эту книгу. От этих каменных сводов веет кошмаром далеких дней. Свидетели твоих побед ушли в другое измерение. Тут постоянный оском. Тут все время на зубах г. с песком. Провалиться сквозь землю. Тебя вычеркнули из жизни, и ты ходишь, как мертвец. В щель его! – раздавался голос Советского Писателя. Так и думалось: да, да, тебя надо в щель, там тебе и место. Ему напомнить, он обидится.

ЕМУ НАПОМНИТЬ, ОН ОБИДИТСЯ

А кто больше всех приложил руку?

А кто восславил свой закат? А кто всю жизнь твердил, что так и надо? Так чего ж вы удивляетесь после всего?

Прощай, лазурь Преображенская и золото второго Спаса[56]. Мы расстались на Преображенской площади. Есть такая теперь станция метро. Хороша страна Арифмения. За мое ж жито да меня ж и побито. Заговорила коллективная мудрость профсоюзного собрания. Был тише воды, ниже травы. Все равно голову сняли. Они косцы. Для них ты гадюка в траве. Коси, коса, пока роса. Подними голову, и коса срежет. Значит, Вы сами такой? Сам я не такой.

А какой вы? Значит, я сам такой. Значит, я сам не такой. А какой вы? Тут жжжелезная логика опять. Больше всего мне понравился капитан: на своей шикарной под-лодке шикарно пошел ко дну. Эскадра уходит в море, женщины остаются без мужчин. Ты будешь Бога молить, а я будут кофе варить.

А меня там не примут за еврейку? А там евреев не избивают? А в тот храм, который уже музей, можно входить в брюках? Или тоже «изыде, отроковица!»? Такую картину мама себе представила в одно мгновение. Она лежит в гробу, а гроб оклеен сберегательными книжками. Этот лист всех больше перечитан, всех менее томит. Наш круг – тут твердое понятие. И я решила передать его своей лучшей подруге. Она художница. Она все время что-то лепит из пластилина. Мы целовались на кухне. Только один раз. Стара, должно быть, стала. Да, стара.

Я с грустью озираюсь на окрестность. Какая незнакомая мне местность. А на ту улицу я боюсь идти.

А тот дом я не хочу видеть. Ни с кем никогда не встречался. Такие круги, которые никогда не пересекаются. А казалось, ходили по тем же самым дорожкам.

Факты тоже можно скручивать и вывертывать. Если я вам скажу одно, так вы выверните это на другое. Если он не имел путевок, так он дурак и ничего не понимает. Если ему дали путевочку, так это значит, он, гад, пользовался всеми благами. Если придцепиться не к чему, так и это плохо. Ну уж, конечно, не дай Бог получил подарок. Значит купили. Значит продался. Значит купленный. Я ему написал письмо, а он передал его куда следует. Судьба Сугубо Доверительно. Под сапогом лейтенанта валялся лист из Симоны де Бовуар. Я этот лист, затоптанный сапогами, должен повесить под стекло и хранить на самом видном месте. Куда девалась Ветка Палестины? Просил я ее сказать мне, просил. Ничего она мне не сказала. Вот уже сразу корректив. Там надо было сказать: от имени Устена и по поручению Малапагина. То мост, то дорога, то распятый человек. А в общем одно и то же: квадратный шпунт в круглой дыре. И те случаи, когда шпунт вдруг становится круглым. Давно б так и сказали, все б знали, с кем имеют дело. Нет социальной базы для дураков! А дураки существуют. Дорого ему обошлась чужая наивность. Мосты, мосты, мосты. Но ты мне ничего не сказал насчет О-Брайена[57]. Вот именно. Вот ужас. Да и вообще нос не дорос. Ладно, ты будешь Бога молить, а я буду кофе варить. Вот так привык к сломанным очкам, что кажется, так и должно быть и лишь бы не хуже. Как это похоже на все остальное.