Вокруг себя был никто - Яков Шехтер

Все началось с детского садика. Мы тогда уже жили в Израиле, и я мог спокойно записать девочку в лучшее психометрическое учебное заведение. Но Вера встала на дыбы.

– Не позволю калечить ребенка! – заявила она. – Дадим ей все, а как вырастет, пусть решает сама.

Когда вырастет… Место в душе не остается пустым. Если не заполнить его благовонным маслом, туда набьется всякая грязь, в избытке плавающая по волнам массовой информации.

После долгих разговоров Вера с трудом согласилась на садик для начинающих, серединка на половинку. Я рассчитывал, что с годами удастся убедить ее отдать девочку в хорошую школу, но моя надежда оказалась пустоцветом. Название школы мне приходилось скрывать от друзей и сослуживцев. От стыда. Да, от стыда.

– Налюбовался? – Мотл, похоже, просто не понимает своей проблемы. Ну, не мне ее решать. Сходу в такие вещи не лезут. – Теперь на кладбище?

– Теперь и всегда. Помни о конечной станции и никогда не ошибешься.

– Помни о кладбище! Класс! Сам придумал? Хотя, мне кажется, нечто похожее я уже слышал.

– Жми на педаль, змей.

«Ниссан» покатил вдоль бульвара. Насчет «Кемпински» Мотл, пожалуй, прав. Только ни выразить, ни сформулировать свои ощущения он пока еще не умеет.

Символы места не пустой звук. Символы образуют фантомы, на которые качают энергию миллионы людей. Сначала человек создает такой призрак, а потом призрак начинает формировать атмосферу и менять народы. Кремль –не просто визуальный образ, так же, как и египетские пирамиды, черный камень в Мекке, Стена плача, небоскребы Манхэттена. Эти фантомы образуют то, что принято называть национальным самосознанием. Энергетический поток, подвигающий француза быть французом, а не чехом или бельгийцем, протекает через старое железо Эйфелевой башни. Уничтожьте или перестройте башню, и французы станут иными.

Пушкин, в начале приморского бульвара, обернувшись спиной к символу власти – Городской думе, а потом облисполкому, больше сотни лет рассматривал Дюка. Дюк, в свою очередь, глядел на море. Энергетика дышала: волны, метавшиеся между двумя символами, уходили в открытое море, и возвращались оттуда, очищенные, преобразованные отдельной волей миллионов тонн свободно живущей воды.

«Кемпински» закрыл, замуровал амбразуру, энергетика сникла, бегая без конца по замкнутому треугольнику. Вольное дыхание, символ приморского города, закончилось с окончанием строительства гостиницы. И пока стоит «Кемпински», Одесса будет хиреть, превращаясь из города-вдохновителя поэтов в обычный портовый придаток инфраструктуры, вроде Новороссийска или Керчи.

– Не забыл? – Мотл чуть притормозил перед дворцом Воронцова.

– Нет, не забыл.

Как было приятно, после продувающего насквозь ледяного ветра, очутиться в теплой тишине, заполненной запахами надраенного паркета, старой мебели, ухоженными фикусами с тщательно протертыми листами, долго перелистывать страницы, выбирая книги, – больше трех не давали, а трех хватало на полтора дня,– глядеть из-за двойной рамы на безобидное отсюда свинцовое море, с белой полоской льда у берега, серьезно обсуждать с пожилой тетей-библиотекаршей характеры героев из сданной книжки.

Тетю звали Римма Львовна, когда в библиотеке было пусто, она украдкой выдавала мне четыре книги, вместо положенных трех, а иногда даже угощала конфетой, соевым батончиком. Она предложила мне «Остров сокровищ» и тем самым впустила в мою жизнь пиратские песенки, звон пиастров, скелеты в виде указательных стрелок и прочую дребедень, от которой мне потом пришлось избавляться долго и мучительно.

В юности чердак кажется безразмерным, но когда в зрелые годы начинаешь наводить в нем порядок, выясняешь, что он битком набит ненужной рухлядью. Она отрывается вместе с досками пола, оставляя за собой пугающие дыры в черноту подсознания. Лучше не возвращаться к ним, не оборачиваться, иначе призраки беспощадно оживают.

У нас в доме книг почти не было. Несколько фолиантов по психометрии, еще довоенного издания, школьные учебники, и все. Отец решительно противился всякому погружению в «смутные сумерки чувств», мать не соглашалась, но терпела. До того, как я научился читать, вместо сказок отец рассказывал мне истории про психометристов. Имен он не называл, означая их просто: А., Б., В. Мне тогда казалось, будто их так и звали, но, выучив алфавит, я понял, что за этим кроется некий умысел.

– Когда-то давно, а потом совсем недавно, – объяснил отец, – наше движение преследовали и травили, и настоящие имена пришлось скрывать.

– Да и зачем везде толкать свое имя, – добавил он, внимательно глядя на меня. – Слава – дурная штука, настоящий психометрист предпочитает оставаться в тени. Ты ведь будешь настоящим, да, сынок?

Он погладил меня по голове – неожиданная и редкая ласка. Горло перехватило, слезы навернулись на глаза.

– Да, папа, – я с трудом сумел выдавить из себя слова.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Много лет прошло с тех пор, но эта детская клятва почему-то навсегда запечатлелась в моей памяти.

Телевизор так и не появился в нашем доме, радио тоже. Все свободное время отец проводил над своими книгами и упражнениями. Меня он привлекал сначала как бы играючи, а потом все жестче и жестче. К восьми годам я уже умел делать многое. Но вместе со «многим» в душе собралось немало горечи и обиды за время, которое, как мне тогда казалось, я трачу на всякие глупости.

Мои сверстники гоняли футбол, ловили бычков с обросших зеленой тиной пирсов, катались на велосипедах, а я сидел с отцом в полутемной комнате и в сотый раз проделывал упражнения по концентрации и расслаблению. Теперь я понимаю, что на самом деле, «всякими глупостями» занимались мои сверстники, но тогда, в детстве, обида часто сжимала мне виски горячими пальцами.

Часами я заучивал наизусть длинные тексты, переполненные непонятными словами, записывал их на бумагу, а отец сверял написанное с оригиналом, слово в слово. Мы начали с нескольких предложений, потом перешли к абзацам. К десяти годам я спокойно ловил на слух и воспроизводил по памяти около пяти страниц мелкого текста, а к пятнадцати мог без труда запомнить содержание газеты типа «Черноморская коммуна».

– Ты должен стать умельцем самоотчета, – повторял отец, – фиксировать каждый свой шаг, слово, мысль и вечером пропускать сквозь сито психометрических правил. Иначе превратишься в краснобая-пустомелю.

Надо ли говорить, какой смех, – внутренний, разумеется, – вызывали у меня старания одноклассников, с трудов разучивавших наизусть несколько стихотворений или законов физики. Я пролистывал учебник за две минуты до звонка и мог ответить на любой вопрос.

Мама, украдкой от отца, записала меня в библиотеку. Подальше от дома, во дворце Воронцова. Принесенные книги я прятал в ящике для грязного белья и читал до возвращения отца с работы. Несколько раз я доставал их поздно вечером, после того, как отец засыпал. Но, спустя несколько минут, он выходил из спальни и начинал беспокойно кружить по квартире.