Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова

починили, дров из ограды бежавшего купца Зеленина дали, рубашки-перемывашки…

Ну, я в благодарность безотказно шла, куда пошлют, в какую комиссию или что. Я хоть беспартийная, но считалась верной и надежной.

Село наше жило по-новому.

Женские собрания стали устраивать, баб сговаривали учиться на ликбезе. В поповском доме народный дом устроили. Учительницы да исполкомовские служащие, сам военком, продагент стали спектакли играть, а наши девушки и парни еще стеснялись. Как будешь играть — засмеют свои-то! Но ходили в народный дом охотно.

Открыли вторую школу в бобошинском доме, внизу. Я Марусю в школу отдала.

В школе неразбериха была. Ребята белой глиной на липовых крашеных дощечках писали. Перемажутся, бывало, все. Дров не хватало. Ребята в иной день не раздевались, ковыряли замерзшие чернила. Узнаешь об этом, пойдешь к тому, чья очередь дров везти, подгоняешь. На тебя обижаются.

А Бобошины опять распыхались. Кольша давно уже из тюрьмы вышел. Опять по дохе себе завели, в суконных поддевках опять ходят…

Кольша меня в покое оставил. Встретится, шапку снимет, а в глаза не глядит. Слышно, он часто пировал. Анюту бил смертным боем, потом совсем прогнал. С худыми бабешками водился. Отца-матери нисколько не боялся.

XIV

И вот моя жизнь опять переломилась.

Я зря языком не трепала, не болтала без толку, но уж на собрании что думаю, то и скажу. Если кто беззаконничает, я доносить на него не пойду, а возьму и при всем честном народе выложу. «Ты вот так-то делаешь, а от этого вред».

Вот многие меня и невзлюбили.

На чьей душе грех — я не знаю. Только однажды в ноябре сделали надо мной злое дело.

Иду я вечером домой. Вдруг двое набежали сзади, заворотили мне юбку на голову, завязали «петухом» и отпустили. Это в насмешку делается. Тут и руками ничего не поделаешь и глазами ничего не увидишь. Иди, как слепая. Как свой дом найти? Куда постучаться? Да и как в таком виде постучишься? Раньше только потрепушек петухами-то пускали.

Стыд.

Иду молчком, ощупываю ногами дорогу, кричать боюсь. Боюсь встретить кого-нибудь — разнесут о моем великом позорище на всю волость.

И вот слышу, снег хрустит, кто-то навстречу идет, посвистывает. Я присела среди дороги.

— Что за чудо за такое?

Слышу веселый Кольшин голос. Похлопал меня, шутки ради, и стал развязывать «петуха».

— Ну-ка, над чьей над такой подфигурили?

Развязал. Я встала, гляжу на него. А еще не очень темно было, смеркалось.

У него и рот разинулся. Так и развел руками. А у меня горло перехватило. Шепотком сказала ему: «Спасибо». Хочу идти, а ноги не идут.

Он видит, я валюсь, подхватил меня и повел бережненько к дому. Я едва перебираю ногами, молчу. Он говорит:

— Не думай, Павла Андреевна, языком трепать не стану.

Я опять:

— Спасибо, Коля.

Он как сдавит мне руку.

— Я бы этому подлецу, кто так сделал, шею бы свернул.

Привел меня в избу. Темно. Маруси нету. Кольша посадил меня на лавку, спичками чиркает, ходит по избе, как хозяин. Лампу нашел, зажег, окошки завесил и сел на голбчик против меня.

Я молчу, плачу тихонько. Он вытащил из кармана бутылку водки и поставил на стол.

— Выпей, Павла Андреевна, ноги натри и на печь ложись, а то, смотри, как бы худа не было. Ну, счастливо оставаться.

И ушел.

Я выпила вина, ноги натерла, как он велел. Залезла на печку. Сразу меня разморило, разбило. И так мне стало обидно, что вот нету в доме мужика, некому меня приласкать, утешить некому.

Сколько дней после того я ходила с неспокойным сердцем! Но сплетен никаких не пошло. Не проболтался Николай.

С той поры стал он похаживать, на окошечки поглядывать. Когда Маруси нет — и завернет ко мне.

А мне уж неловко зубоскалить над ним, как прежде. Не могу. Вот так и началось…

А ведь потихоньку-помаленьку и до большого дойдешь.

К весне разговоры пошли, что он ко мне ходит. А я уж не могу отстать.

Наверно, он подсыпал мне что-нибудь. Советская власть правильно знахарок искореняет. Так и надо. Много они людей перепортили. Он все уговаривал венчаться.

— Пальцем не пошевелю никогда и другим в обиду не дам. Каждую зиму новые пимы будут. Пуховую шаль куплю.

Наклонится к уху, руку жмет, шепчет:

— Баушничать сам буду… дохнуть никому не дам, ветру венуть… Что молчишь?

— А что язык маять? Пойди ты от меня, грех мирской!

А сама так бы и кинулась ему на шею. Что на меня нашло? Мысль надвое колется. Ведь уж сколько лет я думаю по-советскому. Ведь мне за кулака, за лишенца идти, — все равно что в прежнее время за некрещеного. Да это стыд! Как на людей после этого глядеть? Да Проня в гробу перевернется. Лучше уж головой в омут…

Думаю вот так про себя, а увижу — и рванет к нему. Нет его долго, я сама не своя: от окошка к окошку хожу, жду.

Весной совсем сошла с ума. На Марусю огрызаюсь. Начну что-нибудь делать и забудусь, ровно засну и руки опущу, стою. Ото всех отбилась. На каждого гляжу с подозрением. На собрания не стала ходить.

Он мне говорит:

— Моя будешь.

А я отрицаю:

— Это в трубе углем писано.

Иногда дам поцеловать себя. А ему мало:

— Киселем гостя не употчуешь!

Я рассорюсь, прогоню его, «советским купцом» обзову.

Раз он мне дрова колол, и рука у него сфальшивила.

Я ему со злобой и со смехом:

— Не секи логу-то, убыток понесешь.

Он поглядел так серьезно:

— Эй, не играй, кошка, с углем, лапки обожжешь…

Да как бросит топор, как схватит меня, сожмет, я дохнуть не могу. И стоим так посередь ограды, всем на смех. Хорошо, что хоть Маруся моя этого сраму не видела.

Словом, вьется Николай надо мной, ждет, как ворон кости.

Я на полу стлала свою кошомку. Дверь в сенки открою. Все мне душно. Лежу, бывало, и сплю и не сплю. Вижу и дверь, и темные сенки, и полосы от месяца на полу. Гляжу, на лавке будто сидит Николай, руками манит меня… Гармошка где-то играет, за сердце берет. От реки будто холодком тянет. А сердце затокает-затокает и оборвется, сожмется в комок. Очнусь — лежу одна, в избе душно, дверь в сенки открыта, месяц светит.

Вот до чего довел меня Николай Бобошин!

Но всему на свете бывает конец. И эта канитель кончилась.

Однажды я с утра ушла в поле допалывать рожь. Мало оставалось, Марусю с