Откровения палача с Лубянки. Кровавые тайны 1937 года - Петр Фролов

Через несколько месяцев общения с ними я обнаружил, что все они довольны своим служебным положением и тем, чем им приходится заниматься. У каждого за плечами незаконченное начальное образование и крестьянское желание выслужиться перед начальством своим ударным трудом. И патологическое отвращение к любым формам учебы и саморазвития. Для меня, выросшего в семье, где отец с раннего детства приучил нас к чтению, все это выглядело непривычно. Как и то, что, живя в Москве, можно не посещать музеи и театры. Правда, удавалось культурно отдохнуть нечасто. Поэтому каждое посещение «храма культуры» было для меня праздником. Однажды я предложил Блохину организовать культпоход для сотрудников в театр, на что комендант посоветовал мне не высовываться, а стрелков отправить в ресторан. Так что общался я со стрелками исключительно только на службе. На свои дни рождения они меня не приглашали, да я и не стремился попасть на такие мероприятия. Во внерабочее время общался я только с Блохиным. И не только из-за задания Берии, но просто из-за того, что с комендантом можно было говорить на разные темы. В силу своего служебного положения он был посвящен во множество тайн Лубянки, которыми он иногда делился со мною.

Помню, еще в первые месяцы службы на Лубянке меня раздражал резкий и сильный запах одеколона, перемешанного с водкой. Сразу вспоминались пьяные и сытые нэпманы, которые вечерами возвращались домой после посиделок в ресторанах. С какой злобой и ненавистью смотрели мы, голодные и полураздетые ребятишки, на этих буржуев. Палачи напоминали мне тех орловских торговцев. Такие же самодовольные, самоуверенные и тупые. Это сейчас пользование парфюмерией – общепринятая практика, а тогда одеколон использовали только в праздники или после посещения парикмахерской.

Причину постоянного амбре я понял после первого участия в процедуре расстрела. Закончив свое дело и расписавшись в подготовленном мною акте, палачи вышли в коридор, где их ждали два ведра – одно с водкой, а другое – с одеколоном. Они спокойно умылись до пояса одеколоном, а потом, по очереди зачерпывая железной кружкой, выпили грамм по двести водки. Видя мое удивленное лицо, один из стрелков – Магго Петр – объяснил просто:

– Одеколон – чтобы мертвецами не пахло, а то идешь по улице, и все собаки от тебя шарахаются. А водка – для расслабления. Без этого никак нельзя. Иначе покойники по ночам являться будут.

– Это точно, – согласился внимательно наблюдавший за мной весь период казни Блохин. – Петр у нас «стахановец» как по количеству расстрелянных «контриков», так и выпитой водке… – Было непонятно – шутит или серьезно говорит комендант.

– И благодарностей тоже больше всех получает, – с завистью в голосе заметил Шигалев Василий – брат Ивана. Оба Шигалевых пытались любой ценой выдвинуться, но преуспел только Иван, когда занял пост партгрупорга.

– Плохо закончит он, – философски заметил Блохин, не обращая внимания на слова Василия, – сопьется. Как говорится, сгорит на работе. – И снова было непонятно, шутит Блохин или нет.

– А где здесь он сгореть может? – удивился Василий. – Если только горящий окурок в ведро с водкой кинет. Так кто ему позволит народное добро разбазаривать…

– Это уже вредительством пахнет, – равнодушно произнес Блохин.

Присутствующие громко загоготали. Смех смехом, а Магго Петр перед войной на самом деле «сгорел» – во время приступа «белой горячки» застрелился из служебного оружия. После этого случая стрелкам запретили носить во внеслужебное время оружие, чтобы больше никто не пустил пулю в голову. Не знаю, как смогли скрыть от начальства факт самоубийства Магго, но его вдова до 1955 года получала за него пенсию. Об этом мне потом Блохин рассказал, как и то, что это был не единственный случай самоубийства палача.

Другой стрелок – Зотов Иван – повесился после трех суток непрерывного запоя. Накануне он похоронил супругу. Начал пить на поминках, а когда все разошлись – продолжил в одиночестве. В какой-то момент, когда на кухне никого не было, срезал бельевую веревку, сделал петлю и вдел в нее голову. Детей у них не было. Пенсию по потере кормильца оформлять не потребовалось.

Зотов был неприметным человечком невысокого роста, с тихим голосом и вечно печальным лицом. Его супруга лежала дома парализованной, и он спешил поскорее после службы к ней. На работе он почти не пил, зато больше всех обливался одеколоном. Нам было искренне жаль этого человека, но мы почти ничем не могли ему помочь. Блохин никогда не посылал его в командировки в другие города.

Зато Петра Магго я помню хорошо. Он своим внешним видом – очки в металлической оправе, аккуратная бородка и усы – очень напоминал мне Андрея Петровича, моего школьного учителя. Такой же тихий голос, неторопливая речь, природная интеллигентность – увидишь такого на улице и подумаешь: интеллигент или из «бывших». Вот только взгляд стальной и отрешенный, словно у мертвеца. Даже сильно выпив, он не буянил и песен не распевал, лишь жаловался иногда, что водка на него не действует.

Уже после смерти Сталина Блохин признался мне, что всегда считал Магго патологическим убийцей.

– Знаешь, сколько твой «интеллигент» народу перестрелял? Больше всех остальных. Ты не смотри на то, что он пенсне носил и как простой бухгалтер одевался. Нравилось ему, что люди его без опаски воспринимали. Образование у него было, что и у остальных, – начальное. Это мы с тобой институты заканчивали и к знаниям тянулись. Поэтому я тебя и на писарскую работу пристроил, а не вручил наган. Ты единственный, с кем можно было поговорить. Вот и не ошибся. Далеко ты пошел. А Магго – он до революции батраком был. Когда началась Гражданская война, то попал в спецотряд ВЧК – участвовал в подавлении антисоветских мятежей и отбирал ценности у буржуев. Вот тогда-то у него и начались проблемы с психикой. Ты еще мальцом был, а я всю Гражданскую прошел. И прекрасно его понимаю. Там очень много бессмысленной жестокости было. С обеих сторон. Когда нэп был, он служил начальником «внутрянки» (внутренняя тюрьма ОГПУ-НКВД. – Прим. ред.), а в 1931 году попросил перевести его в расстрельную команду.

– А остальные исполнители? – спросил я.

– У каждого свой путь был. Братья Шигалевы пришли ради карьеры. Ответственности никакой, а в званиях быстро растешь, хороший паек и дальше Москвы не пошлют служить. Оба не нашли себя в мирной жизни. Кто-то из них хотел приказчиком быть, а второй – сапожником. Не получилось. Сначала надзирателями в тюрьму устроились, но там ведь с дисциплиной строго – вот они и попали в 5-е отделение.

– А остальные тоже неудачниками были? Вот, помнится, Яковлев Петр хвастался, что самого Ленина возил. Врал, наверно, – вспомнил я еще одного исполнителя.

– Почему врал, был он шофером у Ленина и Сталина. Сменным, когда основной не мог. Во время нэпа был депутатом Моссовета, потом автобазу наркомата возглавлял, но однажды написал рапорт с просьбой перевести его в расстрельную команду. Дескать, хочу помочь в истреблении врагов народа. Сам понимаешь, отказать такому человеку в его желании я не мог. Да и зачем – сам ведь захотел. Есть у меня одна мысль, почему он решил в расстрельную команду перейти. Похоже, что-то натворил на прежнем посту, вот и решил избежать наказания. – И, увидев удивление на моем лице, Блохин цинично добавил: – А ты что думал – расстрельная команда для многих была сродни штрафбату. Вину можно было кровью искупить – чужой. Кому-то нужно было выполнять эту работу. Это тебе повезло. Документы оформлял, а мужики стреляли. И здоровье свое там оставили. – Блохин на мгновение замолчал, вспоминая тех, кто вслед за жертвами покинул этот мир. – Ваня Фельдман на пенсии не успел пожить – быстро помер. Врачи вообще удивлялись, как он дожил до увольнения в отставку. Братья Шигалевы сгорели на работе: Василий в августе 42-го, а Иван – в декабре 44-го, меньше года до победы не дожил.