Книга Воды - Эдуард Лимонов

Нам даже не пришлось выбирать. Местные только упомянули о каземате и, прибавив «ну вы, конечно, пойдете поверху!», уже ступили впереди нас на железные мостки. Правда, было объявлено очередное липовое перемирие. Но во время предыдущего липового перемирия здесь были сражены люди, и алая кровь стекала в воду именно с этих мостков. Мы пошли. Автоматы у всех в руках, первый патрон в стволе. Перемирие или нет, но чтоб хотя бы врезать перед смертью неровной очередью туда, откуда прилетела пуля. А она могла прилететь из зарослей вдоль берегов, от любого придурка, который перемирию не подчинился. Я сам вчера, на другой позиции рассматривая в оптический прицел развалившихся во дворе напротив офицеров «румын», так пылко желал не подчиниться перемирию и резануть по ним огнем крупнокалиберного… Едва удержался. И там в зарослях вдоль реки сейчас сидело немало таких пылких, как я.

Мы шли, стуча ботинками (правда, большинство были одеты в кеды), как на параде, не спеша. За что я люблю безумие войны, что тут все перед всеми и собой выебываются. Нам совершенно не надо было идти в ту сторону плотины. Тот берег был не наш. Мостки кончались глухо заложенным мешками с песком пулеметным гнездом, но к нему можно было добраться через каземат, выход из каземата как раз выводил в гнездо. Фактически мы шли туда посмотреть. Но и разглядывать там было нечего. Там было минное поле под гнездом — все это знали и всех это устраивало. И их, и наших. Однажды на минное поле зашел какой-то их «румынский» парень-офицер и подорвался. Так его дочиста обглодали лисицы. Осторожные и легкие лисицы никогда не подрываются на минах. Так что мы шли посмотреть. Только и всего. Или упасть от пули на этих отполированных поколениями гидроэнергетиков стальных листах и истечь кровью. Местные не увиливали от ответственности. Они шли широко, грудью, такие же отлично видимые врагом, как и мы. Они вели нас, москвичей, у них был великолепный повод показать еще раз свою храбрость. Всего нас было семь человек.

На таком солнце кровь должна свертываться быстро, думал я, шагая третьим и до боли вглядываясь в изумрудную зелень берегов. Солнце еще дополнительно остро било в глаза, отражаясь от полированных до блеска стальных листов. Если тут упадешь, то выволочь раненых не будет никакой возможности, — думал я, на фоне синего безоблачного неба мы видны в подробностях до автоматного ремня даже не снайперу, даже не в прицел. Тут перебьют всех, я бы вначале стрелял в ноги переднему и заднему, а потом не спеша добивал бы в корпус и в голову остальных.

Мы дошагали до середины реки, и стало видно, как Днестр уходит сияющей полосой вниз и вдаль к морю. Дул вкусный, самый свежий в мире ветер, временами принося мельчайшую водяную пыль. Я представил, как бликуют в прицеле снайпера мои очки и сделал огромный глоток вкусного воздуха…

В гнезде нас ждали. Мы пообнимались и похлопали друг друга по плечам. Пулеметчики угостили нас из фляжки. Каждый сделал скупой глоток. Семи женщинам на этот раз повезло. Обратно мы пошли через каземат, ругаясь и хохоча.

Тот, кто не прошел по мосткам Дубоссарской ГЭС, по верху плотины, тот… я пытаюсь подыскать слова… не знает осатанения безумия… Лучше вообще-то его не знать.

Жириновский был в серых трусах. Тело — умеренной упитанности, красновато-рыжее, раздутое в области живота. Плечи — недоразвитые.

Река Кубань текла между камышами серая. Трое пацанов, дрожа от холода, отжали свои трусы, повернувшись к нам белыми задницами, напялили трусы на себя, сели на велосипед все трое, один на раме, и тяжело покатили от нас, подозрительно оглядываясь.

— Малолетние преступники, — сказал Жириновский, — стыбрили что-то и в бега.

У Жириновского, я заметил еще тогда, когда он мне нравился, был нездоровый интерес к мальчикам-подросткам.

— Владимир Вольфович, — сказал верный Андрюша Архипов, похожий на Гесса, — давай запустим в СМИ феню, будто вы мальчика спасли, мальчик тонул в реке Кубань. Сегодня же запустим по факсу.

— Ты пресс-секретарь, Андрюшенька, вот и старайся… — отмахнулся Жириновский и пошел в реку. Я уже давно был в реке и возвратился к берегу, стоял по колено в белесой воде.

Жириновский поплескал на себя кубанской воды, загребая ладошками, на грудь, спину и бока. Я уже начинал разочаровываться в нем. С февраля до середины лета длилось самое очарование. 22 июня я стал министром в его теневом кабинете. Теневым директором Всероссийской федеральной службы. Кончилось мое разочарование еще через пять месяцев: беглецы из его кабинета, мы создали Национал-радикальную партию, мертвое дитя, просуществовавшее всего несколько месяцев. Ни Архипов, ни я — мы еще не осознавали там, на берегу Кубани, что мы создадим такую партию. Жириновский, возможно, знал. Позднее ходили слухи, что он все и спровоцировал, дабы избавиться от «радикальной молодежи», а на Алешу Митрофанова возложил обязанность все это организовать.

Жириновский осторожно пошел, кряхтя и издавая недовольные звуки, в глубину Кубани.

— «Будущий Президент России купается в реке Кубань», — представляешь, Лимонов, такую картину маслом в Манеже. — Андрюша снял штаны и быстро пошел за вождем в Кубань.

Фыркая, Жириновский проплыл несколько метров и вернулся.

— Грязная какая-то, заболоченная, — пожаловался он, вылезая. — Казаки ленивые пошли, реку свою не могут вычистить. Кубанцы!

— Бардак потому что везде, Владимир Вольфович, — сказал Владимир Михайлович, охранник Жириновского. Он по-прежнему стоял на берегу в туфлях. Отец двух взрослых дочерей был силен еще как бык и опытен. Начинал он карьеру в телохранителях Брежнева, потом Брежнев подарил его Бабраку Кармалю. Во всяком случае, так гласила элдэпээровская легенда.

Я не нашел, что вода такая грязная. Шли сильные дожди, и даже сейчас сильно парило, небо хмурилось, и временами начинал идти дождь. Реку замутило, только и всего. А Жириновский ворчал и брюзжал всегда. Так что любая вода была ему грязной, я уже понимал, что он сварлив от природы и лишь удобно приспособил свою сварливость к своему политическому темпераменту.

Почему я там околачивался с ними, в камышах у реки Кубань? Меня пригнал туда сильный инстинкт, я хотел рассматривать Историю близоруко — перед самым моим носом. В тот год обыватель хохотал до упаду над «Жириком», а я чуял, как от него могуче и вонюче тянет Историей. Будущим. И в 1993-м, в декабре, он им всем дал, он доказал, что я в нем не ошибся. Он так близко подошел к власти, что даже тошно стало. «Неужели это так просто все делается!» — говорил я себе в 1994 году, тогда как инстинкт пригнал меня к нему на Рыбников переулок еще в феврале 1992-го, инстинкт знал за меня, что это так просто и делается. Другое дело, что потом он сговнил все, что сделал. Пошляк-обыватель, хапуга забил в нем первопроходца и оригинала по жизни… Потому я там стоял с ними, что был авантюрист, умный мужик, в отличие от моих тупых современников, и мне доставляло удовольствие копаться во внутренностях Истории, отрезать там что-то в ее брюхе.

Пока мы оделись, пошел дождь. Не очень сильный. Кубань вспузырилась. По тропинке, как простые граждане, мы пошли вначале через небольшой луг, потом вошли в лесные заросли. Неприметная среди зарослей, выросла харчевня. Названия у харчевни не было. Точнее, вначале до нас донесло запах горячего маринованного мяса. Навстречу нам уже шел сам хозяин — человек с желтым терракотовым кошачьим лицом. Национальность у него была редкая — он был «изид». Про себя я назвал его «лицом шумерской национальности». Лицо разомкнуло кошачий рот на терракотовой маске.