Сотовая бесконечность - Сергей Вольнов

В ту же секунду Амрина, стоявшая у своего кресла, села в него, точнее, царственно опустилась, словно заняла положенное место на тропе в парадном зале императорского дворца. Приступ откровенности миновал, и снова перед Тич возникла госпожа, которая не просит, но – повелевает.

– Смотри в меня, – приказала Верховная. – Смотри и запоминай хорошенько. Тебе с ним ЖИТЬ.

* * *

Паче чаяния, ментальный отпечаток личности полукровки Алексея, сына Амрины и землянина Дымова, удалось снять очень быстро. И получился он настолько чётким, будто Тич сама лично знала этого человека с самого рождения… Молодого мужчину. Красивого мужчину. Сильного мужчину.

Не только снаружи.

Вот ты како-ой, Алекс-младший…

На подламывающихся ногах она добралась до своего генеральского кабинета и рухнула в своё генеральское кресло. Кабинетом эти апартаменты в третьем уровне дворца считать можно было с большой натяжкой; появлялась она здесь нечасто, хорошо, если раз в неделю. Но по официальному протоколу именно этот роскошный зал, площадью раза в полтора больше всей её квартирки, был служебной территорией генерал-сержанта Тич Эйлес Кена, занимающей ответственный пост доверенной советницы Верховной.

Голова разболелась не просто дико. ДИЧАЙШЕ.

Боль, вроде бы задремавшая и утонувшая в каком-то из омутов глубины сознания, вынырнула на поверхность, вгрызлась с флангов, в оба виска сразу, затем доблестно завершила окружение, зайдя в тыл, и теперь разламывала затылок. Тич тихо сползла по спинке. Кресло было сделано из причудливо изогнутых серебристых трубок и холодило кожу. Сидеть в нём было страшно неудобно, но отчего-то кабинеты всех дворцовых офицеров были оснащены именно такой мебелью – полупрозрачной и всегда холодной.

Однако сегодня это обстоятельство оказалось весьма кстати.

Боль не уходила, она отвоёвывала всё больше и больше пространства, установила господство в верхнем эшелоне, залив макушку, и наконец оккупировала голову тотально. Когда изнемогающей Тич уже начало мерещиться, что стальные свёрла сейчас выскочат наружу, разворотив череп, и она наконец-то получит вечный покой, прозвучал вызов…

Амрина Инч Дымова.

Она сухо поинтересовалась, приступила ли Тич к работе, и удалось ли уже отыскать разум Алекса и настроиться на него. Ледяной тон госпожи неожиданно подействовал лучше всякого лекарства. Боль, пропахав голову бритвенно заточенными остриями, испуганно уползла куда-то и притаилась.

– Я жду рапорт, – уведомила Амрина и отключилась, не дожидаясь ответа.

Глубоко вздохнув и помассировав виски (от этой боли никакое известное лекарство, увы, не спасает), Тич выпрямилась в кресле. Машинально переставила на столе вазочку, в которой торчала сухая ветка, – подарок коллег, наверняка с намёком на её «засушенность». Поправила круглую рамочку с портретом отца – художник рисовал по её воспоминаниям, которые, честно признаться, вовсе не воспоминания, а «подглядывания» сквозь время… Смахнула невидимую пылинку с овальной фотографии госпожи, на нём молодая и красивая Амрина Ула счастливо улыбалась. Больше на рабочем столе ничего и не было…

Тич набрала персональный код доступа и подключилась к системе. Хотя контактировать с другим разумом по приказу Амрины ей доведётся без помощи приборов, необходимо записывать отслеженное, сбрасывать полученную информацию и очищать оперативную память мозга, иначе сознание может не вынести перегрузки. Амрина приказала фиксировать ВСЁ, качать по специально выделенному каналу. Каждые девять часов докладывать текущую обстановку, а при необходимости связываться с нею экстренно. Сверхсекретный код доступа к персональному терминалу госпожи Тич получила во время аудиенции. По этому каналу правительницу можно было найти в любое время и в любом месте.

Тич постаралась сосредоточиться, вызвала в памяти мнемопортрет Алекса и ещё раз подивилась тому, каким же красавчиком парень оказался, причём не только внешне. Быть может, подобное впечатление было следствием того, что отпечаток этот носила в своём сознании его мать. Женщина, которая его любила. Неподдельно… Значит, была более чем субъективна в оценках и впечатлениях.

Слово «любовь» не было для Тич пустым набором звуков. Хотя её девичье тело ни разу не СЛИВАЛОСЬ с мужским реально и опыт её «общения» с противоположным полом приобретался методами косвенными – непосредственного наблюдения и наблюдения за наблюдателем – и никогда не заканчивался непосредственным контактом… о взаимоотношениях мужчин и женщин ей давно было известно ПОЧТИ ВСЁ.

Ещё бы. Присматривать за людьми приходилось в любых условиях, и чем нередко занимаются мужчины с женщинами (женщины с женщинами, мужчины с мужчинами), оставаясь наедине, она познавала не понаслышке, а, так сказать, непосредственно из первоисточников. А уж что люди при ЭТОМ думают… Тич не была кабинетной крысой или повёрнутым на науке «синим чулком», как полагали дворцовые, судя лишь по стилю её поведения с ними. Хотя свой любовный опыт она приобрела опосредованно, чужими чувствами, руками и прочими частями тел, но это был ЕЁ собственный опыт. Переживания, собранные по крупицам, с миру по нитке, сложились в ПОНИМАНИЕ.

Личность её познала любовь человеческую со всех сторон, во многих проявлениях, всякую – разную и многажды.

Возможно, именно по этой причине Тич никого не торопилась любить реально…

И до сегодняшнего дня девушка не тяготилась этим. Но сейчас какое-то странное ощущение возникло в ней, поселилось где-то под сердцем и теперь мешало сосредотачиваться.

Слишком красивым казался он. Слишком притягательным.

Тич в который раз опустила веки, расслабила тело, одновременно напрягая разум.

Сосредоточилась.

Переключила внутреннее зрение, слух, обоняние… все чувства сконцентрировались на приём.

Теперь она видела, воспринимала мир совсем по-другому – переливом красочных ощущений и сгустками ароматных звучащих цветов. Для взгляда, умеющего не только смотреть, но и видеть, не существовало преград… В разноцветном хороводе всплыл, выпукло обозначился золотистый сгусток – портрет Алекса, подаренный его мамой… Он нагревался и пульсировал, подрагивал, разрастаясь. Свечение набирало силу. Окрепнув, золотистый сноп света рванулся и полетел куда-то вдаль, чертя за собой широкую линию.

Вдоль неё скользило проницательное сознание Тич. Она взяла СЛЕД.

И уже не думала о том, чего же в намерениях Амрины было больше: страстного желания не потерять единственного сына или жгучей жажды заполучить непобедимого воина.

Она размышляла, с какой целью, на самом-то деле, первой воительнице Локоса понадобилось жертвовать собственным сыном…

ЧТО в душе человеческой сильнее любви к собственному ребёнку?

Вот в чём вопрос.

Он никогда не видел этого человека. Родственников мужского пола возрастом далеко за сорок у него не было точно. По крайней мере, о существовании подобных родичей-мужчин он ничего не знал. Тётя пятидесяти двух лет у него имелась, да. Старшая сестра матери. Родилась ещё в Советском Союзе, ровно за год до его распада. Бабушку он почти не помнил, та умерла в двадцать шестом, когда ему было пять лет. Мать родную он не помнил тем более, не мог помнить, в четыре месяца от роду у маленького человечка ещё не та память, чтобы фиксировать осмысленные воспоминания. Иногда ему казалось, что он всё-таки удержал ОЩУЩЕНИЯ, что тёплые женские руки, баюкающие его, – это руки мамы, и мягкая грудь, к которой он прижат, – мамина… Но, скорее всего, то была ложная память. Руки почти наверняка – тётины, и груди – её же. Или бабушкины… Малыш не остался сиротой, ему повезло, две женщины усыновили его, когда погибла их дочь и сестра.