Рамка - Ксения Букша

а потом стыдился этого, гневался

да сам на себя, что уж там

и снова надувался как шар

да, вот такой я был

ходил к блядям по молодости

играл

да это ладно, хуже того – сноб я был ужасный

как сейчас эти вот называются «хипстеры» – я был стиляга

и педант вдобавок

«учёный малый, но педант» – не помню откуда это

из «Евгения Онегина»? У меня приятель на-

изусть знал «Евгения Онегина»

мы его проверяли даже

книжечку откроем на любой странице

любую строчку мог процитировать

ух и завидовал я ему

с памятью всегда было паршиво, а теперь вообще ни к чёрту

да, так вот – я был очень скрупулёзный

у меня это всё было как-то связано

мне хотелось всё разложить по полочкам

казалось, что если у меня не будет нужной вещи, необходимого качества – то…

это непорядок, это раздражало, возмущало бы меня

какая-то была прямо сентиментальность к вещам

я никогда не терял футляров, запчастей, деталек

книжек этих… описаний

если терял, мучился и терзал себя

казнился

ночами мог ворочаться

смешно

ещё

я всегда хотел иметь лучшее

из инструментов, оборудования

лучшую дрель, фотоаппарат

иногда я копил годами

а потом я не использовал эту вещь

почти не использовал

использовал всё-таки

но мало

и чувствовал себя предателем

чувствовал вину

а на самом-то деле предателем себя надо было чувствовать совсем по другим поводам!

больше проку бы было

и порядочным надо было быть – в другом

другой порядок надо было защищать

более настоящий

Или вот машина, например

у нас всегда машины были с братом на двоих

мы вообще с братом были всегда

он меня в детстве спас

с тех пор я за ним

первая – смешной такой маленький зелёненький «запор».

Но резвый.

И вот я сажаю девушку в машину…

И тут нюанс такой – машина не престижная по тем временам.

Ну, мне, такому надутому, каким я тогда был… Катать на такой машине…

Но уж какая есть.

И ещё один момент: я трусоват всегда был насчёт скорости. То есть, я и сейчас не люблю лихачить. Езжу крайне осторожно. А тогда… Помню, на шоссе попал в Прибалтике – все едут девяносто. Семь потов сошло.

Ну, и как водится, я с собой нещадно боролся и старательно превышал. Просто чтобы показать себе, что я смелый.

Вот и в тот раз я решил поразить девушку скоростью.

Выехали на шоссе. А я как раз улучил момент. Белая ночь. Шоссе пустое. Тогда вообще машин немного было.

Гаишников тоже.

И начинаю набирать.

Выжимаю максимум. Двигатель на таких оборотах уже… Трясёт, бросает туда-сюда, как я не знаю что.

Идиот.

А сам искоса на девушку поглядываю – как, мол.

И вижу, что, кажется, нужное впечатление-то произвожу!

Что вроде нравится девушке!

Мило улыбается и говорит мне тихо, интеллигентно:

«Н, а останови, пожалуйста, на минутку!»

Останавливаю.

А она ни слова не говоря, сумочку хвать, и выскакивает на обочину.

И в слезы. «Чтоб я хоть раз, чтобы хоть ещё раз я с тобой села!..»

Я успокаиваю, останавливаю, пытаюсь обнять…

В общем, помирились. Но она долго сопротивлялась.

А потом выяснилось, что она уже знала про… беременность.

Про первого сына про нашего.

У нас та машинка ещё долго пробыла.

Я вообще страшно аккуратно к машинам отношусь обычно. И больше никогда себе такого не позволял.

Но однажды с приятелем ехали, уже в девяностых, и он спросил: Н, а интересно, сколько примерно твоя машина максимально может ехать?

Жена мне не дала ответить: «Сто пятьдесят», – говорит.

И мы с ней засмеялись.

А потом угнали машинку нашу.

так жалко мне было не машину, а бутылку коньяку, который в бардачке остался

машина-то не моя была, а брата

вот потому и не жалко

поэтому я и конца света не очень боюсь

а чего его бояться

всё равно всем живётся хреново

на этом свете

у большинства кончатся просто страдания

ну а у меня… бутылка коньяка… жалко, конечно

ну и чёрт-то с ней, если разобраться

надо было раньше допивать

я только мелочи помню

потому что тут я понимаю – вот это правильно, а то неправильно

отличить могу

а в главном нет

главное я забываю всегда

Ведь я что?.. я однажды знаете что забыл?..

Я поехал близкого человека хоронить, а урну…

Доехал до кладбища… что-то не то…

Ну, вернулся, забрал, конечно…

Николай Николаевич достаёт бумажный платочек, думает какое-то время, как будто забыл, зачем его вынул; потом по-деловому его складывает и начинает протирать стол.

Начинается вечер, в келье душно и тесно. Узники начинают уставать. Пол жёсткий, дощатый, подложить под себя нечего. Местами и занозистый: лаком его когда-то покрывали, но плохо. Стенки кирпичные и тоже шершавые. Хорошо хоть, из туалета не слишком воняет. На лавке сидеть и того неудобнее: узкая, спинки нет. Николай Николаевич прислонился к стенке, покряхтывает, меняет позы. Галка изредка встаёт, разминает ноги, встряхивает кисти, крутит головой, но и она, как видно, мается. Вики скучает бешено и уже давно, – всё вскакивает и ходит туда-сюда по келье (три шага туда и три обратно), то садится на лавку, то на стол, то поправит волосы, то подложит ногу в кроссовке под попу, то вздохнёт, то потянется. Её черные волосы, кажется Бармалею, светятся, хотя солнце уже давно ушло из кельи, но болотный, зеленоватый, жидкий и тихий свет стоит вокруг, и черные волосы Вики слабо светятся, как будто его отражают. От запаха Вики, который Бармалей теперь чувствует, без чипа, особенно остро, ему хочется дышать чаще и глубже. Дядя Фёдор развалился на спине в своих драных штанах и замызганной рыжей майке, перегородив дорогу к туалету. Тощие коленки в репьях торчат вверх, взгляд тоже задран куда-то к потолку, и не хватает только сигаретки или травинки в углу рта. Девушка Янда сидит всё так же подобравшись, камушком, и кутается в кофту, молчит, взгляд тоже заправлен внутрь. Паскаль рядом с ней тоже молчит, ноги и нос вытянул вперёд. Паскалю сидеть, как видно, нетрудно, и вообще всё это ему нетрудно – он только поначалу немного испугался, а теперь совершенно освоился, в келье чувствует себя совсем как дома, и Янду понимает хорошо, только вот как с ней быть, не знает. Да и никто не знает. Органайзер на лавке, свежий и напряжённый, и хотя больше не скачет туда-сюда и не уличает всех, как прокурор (Бармалеев чип действует), но часто-часто моргает, вытянувшись, с постной и вытаращенной физиономией. И Алексис осталась на лавке, притулилась к стене, вздыхает, зевает, ноги то вытягивает, то снова ставит на пол, иногда наваливается на стол, а то мучительно выпрямляется, расправляет лопатки и снова складывает руки крестом: вот бы лифчик снять.