Воля судьбы - Михаил Волконский

Карл махнул рукою, не желая дальше слушать.

— Я думал, у вас есть что-нибудь более серьезное, — сказал он разочарованно и снова заходил.

Тонкие губы итальянца растянулись в улыбку.

— Неужели, барон, вы думаете, что я говорю вам про те эликсиры, корешки и нашептывания, которые якобы способны приворожить девушку к кому-нибудь или заставить ее полюбить?… Нет, Джузеппе Торичиоли никогда не занимался шарлатанством… Ему известны рецепты более действительные и знания более точные…

— Что же это? Яд, что ли?

— Зачем яд? — рассмеялся Торичиоли. — Нет, напротив, самый жизненный напиток… В наших интересах, чтобы молодая девушка жила и благоденствовала, а молодого человека, который нам мешает, и без того немедля ушлют куда-нибудь очень далеко… После случившегося сегодня он нам уже не опасен…

— Ну, так я не понимаю… — перебил Карл.

— Очень просто! Молодого человека ушлют — в этом нельзя сомневаться, и вы останетесь хозяином положения, будете одни здесь, и тогда-то несколько капель известной мне настойки могут оказать свое действие.

— Да что же это за настойка? — нетерпеливо перебил Карл. — Что же, заставив княжну выпить ваши капли, вы вольете в ее сердце любовь ко мне?

Торичиоли снова улыбнулся и ответил:

— Любовь? Пожалуй — да. Но именно к вам? Нет, сделать это я не в силах. Однако довольно и того, что мои капли возбудят в ней такую страсть, такое желание страсти, что никто не убережет ее и сама она побороть себя не будет в силах, а так как, кроме вас, никого она более подходящего возле себя не увидит, то она и рада будет кинуться вам на шею.

— Вот оно что! — протянул Карл. — Но это ужасно!.. Ведь это все равно, что украсть ее сердце.

— Но зато это верно, — спокойно проговорил Торичиоли.

Карл задумался.

— Да, ужасное, но верное средство — это правда, — сказал он наконец, произнося вслух то, что было у него на уме, и заходил по комнате. — Но если я составлю ее счастье, — заговорил он опять, — то сделаю все, чтобы она видела в жизни одну только радость… Синьор Джузеппе, я говорю вам, что она не раскается в потере этого безродного найденыша… Я люблю ее…

— Тем лучше, — подтвердил Джузеппе, вполне понимая эгоистическую самоуверенность барона: все влюбленные на один лад, и все они думают, что рай только в их шалаше.

— И у вас есть готовым этот эликсир?

Торичиоли поморщился. В душе его, видно было, промелькнуло что-то неприятное, словно тяжелое воспоминание, какой-то призрак прошлого, которому он не хотел позволить возродиться.

— Нет, — ответил он, — у меня нет готовых капель, их нужно сделать… а главное, вспомнить пропорцию, снова вычислить ее… Сегодня которое число?

— Девятое июня, кажется.

— Странно! — как бы говоря сам с собою, произнес итальянец, поводя плечами, — ровно девятнадцать лет тому назад я в последний раз должен был применить свое искусство… Много времени прошло с тех пор…

Но Карл был занят своими соображениями, и воспоминания синьора Джузеппе не интересовали его.

— А много времени вам понадобится, чтобы составить капли? — спросил он.

— Если найду все необходимые материалы, то недели две, самое большее — три…

— Долгий срок! — сказал Эйзенбах.

— Какой вы нетерпеливый!

— Тут дело не в нетерпении, а в том, что рассерженному князю вдруг может прийти фантазия завтра велеть мне приготовить лошадей. Теперь я вижу его характер.

— Скажитесь больным, лягте в постель; я буду делать вид, что лечу вас. И вы только выиграете в глазах князя тем, что так потрясены, что даже заболели.

— Синьор Торичиоли, вы — умный человек! — проговорил Карл улыбаясь.

— Господин барон, вы очень любезны! — в тон ему ответил итальянец.

— Значит, по рукам?

На лице Джузеппе еще раз явилась его особенная улыбка. Он улыбался всегда одними губами, глаза у него оставались серьезны, как это бывает у людей или очень несчастных, или таких, на совести которых лежит какой-нибудь упрек за прошлую жизнь.

— Нет, господин барон, не совсем еще по рукам, — остановил Торичиоли Карла, когда тот для заключения условия протянул ему руку.

— В чем же дело? — удивился Эйзенбах.

— Да в том, что вознаграждение, которое вы мне предлагаете, слишком мало.

— Слишком мало? Вам мало пятидесяти тысяч?

— Вот видите ли, — с расстановкой проговорил итальянец, — я рискую уж слишком многим.

— На мой взгляд — решительно ничем. Никто не может узнать. И в моих, и в ваших интересах хранить тайну, а никому, кроме нас, она не известна.

— Да, но… вот тут что: я должен нарушить одно обещание… больше обещания — клятву… данную мною ровно девятнадцать лет тому назад…

— Ну, это, значит, — эпизод из древней истории; можно легко забыть то, что было девятнадцать лет тому назад.

— Согласитесь, однако, барон, что из-за пятидесяти только тысяч нарушить клятву…

— Синьор Торичиоли, вы, разумеется, рассказываете мне сказки про ваши клятвы.

— Которым вы можете верить или нет, — подхватил итальянец. — Но ведь вы должны получить за княжною около миллиона; неужели вам жалко увеличить мою долю?

— Этот аргумент более рационален, — сказал подумав Карл. — Но капли уже будут поднесены вами, я ни во что не вмешиваюсь… Сколько приемов вы должны дать?

— О, достаточно одного — в пять или шесть капель!

— Вот дорогой напиток!.. — улыбнулся Карл. — По двадцати тысяч капля!.. Что же вам угодно? Заемное письмо?

— Простую записку, которую вы подпишете.

И условие было заключено.

Прошло три дня. Старый князь сидел запершись у себя в кабинете и никого не пускал к себе, кроме камердинера. Он вовсе не ложился, проводя все время у окна, не спал и ничего не ел.

Странная сцена, происшедшая в комнате Ольги, когда старый князь явился туда после разговора с бароном, так подействовала на молодую девушку, что она слегла.

Отец ни разу не спросил о ней. Он беспокоился только о себе и о новом ударе, которым поразила его судьба.

И этот удар был чувствительнее всех прежних для себялюбивого князя. Князь Проскуров, весь век гордившийся своим титулом, потому что кроме этого ему нечем было гордиться, князь Проскуров, высокомерно отвергший предложение князя Голицына и других завидных женихов, должен был сознать, что найденыш завладел сердцем его дочери. Это поистине казалось ужасным.

Но Ольга не была виновата в том, что полюбила Артемия. Чувству не прикажешь, и, когда ее любовь перестала быть тайной, когда рассерженный отец грозил ей монастырем, упрекал в неблагодарности и клялся сжить со света негодного мальчишку, она твердо вынесла всю сцену, но затем не выдержала. Здоровье ее всегда было плохо. Слабенькая, рожденная от болезненной матери, проведшая свое детство в вечном страхе пред отцом — она выросла нервным, впечатлительным ребенком. Ей случалось жаловаться на грудь: она не могла не задыхаясь двигаться скоро… Пока отец берег ее, она чувствовала себя хорошо, но достаточно было первого же сильного нравственного потрясения, чтобы ее некрепкие силы надломились.