Лада, или Радость. Хроника верной и счастливой любви - Тимур Кибиров

В общем, по Марксу – «идиотизм деревенской жизни». Идиотизм! В зеркало б поглядел, урод волосатый – вон он где, идиотизм-то настоящий!

Постарела Александра Егоровна в тот год, конечно, сильно. И почему-то почти отнялась левая нога. Потом, правда, Егоровна ее расходила, но маленькая хромота так и осталась. Ну и побаливала иногда, так что обзавелась моя старушка палочкой – Аркадий Петрович отдал ей свою старенькую. Но она старалась все-таки, если нога не сильно болела, ходить без нее, чтоб не набаловаться и не привыкнуть.

Кроме смехотворного чутошного роста, главной особенностью Тетишуриной внешности были глаза – огромные, зелено-голубые и какие-то совсем уж беззащитно добрые. Обладателей такого взгляда раньше принято было насмешливо называть исусиками. И совершенно не важно, что на самом-то деле глазки у Александры Егоровны были довольно маленькие, как и у всех Богучаровых, что это толстенные очки так сильно и красиво увеличивали их: если справедливо утверждение, что глаза – зеркало души, то офтальмология и оптика в данном случае просто исправили досадную недоработку генетики.

Что касается духовно-интеллектуального мира, то нравственная философия бабы Шуры описывалась, во-первых, любимой максимой покойной мамы: «Повадишься пердеть, и в церкви не стерпеть», а во-вторых, соломоновой или горацианской убежденностью в том, что ненасытная алчность,

Страх потерять иль надежда добыть малонужные вещи

есть суетство сует и бесполезное томление духа. Ну а скромные метафизические запросы Ладиной хозяйки вполне удовлетворялись Никео-Цареградским Символом веры, хотя размышлять о его глубинах она за недосугом не привыкла и проникать дерзновенной мыслью в непостижимую тайну троичности Божества считала делом не своего ума.

Еще следует, наверное, отметить, что, в отличие от суровой ктиторши, Александра Егоровна была необыкновенно смешлива, можно сказать хохотушка, но какая-то застенчиво сдержанная, а после того, как рухнул верхний зубопротезный мост, она вообще толком не смеялась, просто поджимала губы и потешно фыркала, что со стороны выглядело сарказмом, хотя уж чего в моей героине совсем не было, так это как раз превозношения и вредности.

Ну что еще? Из живности у Егоровны водился только приблудный кот Барсик, скотина ей была уже давно не по силам, да и птицу она не стала больше заводить, после того как во всех Колдунах куры и утки с гусями подохли от какой-то непонятной заразы (нет-нет, это было до всякого куриного гриппа). Тогда только у Сапрыкиной выжило несколько несушек – говорят, она их самогоном отпаивала – но, скорей всего, брешут, чего не знают.

А про Барсика что говорить?

Черный, одноглазый, наглый. Крупный довольно.

Я, грешным делом, таких котов не очень люблю, а вот Бодлеру Барсик бы точно понравился – и своей бандитской ленивой грацией, и «задумчивой гордыней»: «как сфинксы древние среди немой пустыни» (перевод И. Лихачева).

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,

Листья пожелтелые по ветру летят;

Лишь вдали красуются, там, на дне долин,

Кисти ярко-красные вянущих рябин.

Весело и горестно сердцу моему,

Молча твои рученьки грею я и жму,

В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

Не умею высказать, как тебя люблю.

Осень наступила золотая, но очень уж, по мнению Александры Егоровны, мокрая. Ну тут уж, что называется, у кого чего болит – на самом деле дождей почти и не было, погода стояла просто загляденье, облакам был дан приказ не темнить собой этот купол, и солнышко, хоть уже почти не грело, продолжало блистать в лазурных лужах, но Александре Егоровне было от этого ничуть не легче отмывать каждый вечер изгваздавшуюся до ушей Ладу, на которую осенняя прохлада действовала возбуждающе и живительно.

И еще одна печаль угнетала в эту чудесную осень душу Егоровны – невиданный уже многие годы урожай яблок. Спросите, что же в этом печального? А то, что девать его было некуда, и стоящий над Колдунами бунинский антоновский аромат знаменовал не довольство и изобилие, а заброшенность и оскудение, и больно было видеть ломящиеся в буквальном смысле под тяжестью плодов деревья. И варенье варили, и компоты, и замачивали эти нескончаемые яблоки, и Ладу пытались не без успеха приучить к яблочной диете, но все напрасно – большая часть сказочного урожая так и сгнила. И сахару столько не укупишь, и емкостей пригодных не хватало, и Лада не столько ела, сколько играла с пахучей антоновкой. Жора предложил односельчанкам делать английское яблочное вино – сидр, и даже убедил их в рентабельности своего проекта, требующего, впрочем, «значительных» инвестиций, но вскоре выяснилось, что никакого рецепта он, конечно же, не знает, а просто валяет, по обыкновению, дурака.

А интересно все-таки знать, чем обусловлены исключительно женские ассоциации, возникающие у представителя русской культуры при взгляде на роскошества ранней и средней осени? С тем ли, что в ней действительно есть что-то сугубо женственное, или просто потому, что называется она у нас именно бабьим летом. А назовись она, как в Америке, Indian summer, то и возникали бы у нас в воображении не соблазнительные и печальные образы тетенек, которые ягодки опять, а какой-нибудь краснокожий Гайавата в пышном оперении или бесшумно крадущийся с томагавком Чингачгук, ну в крайнем случае малютка Покахонтас.

Вспоминается мне в этой связи стихотворение одного так и не напечатавшегося провинциального поэта брежневской глухой поры, большого путаника, но, по-моему, человека одаренного, с которым я на почве графомании водил некоторое время знакомство и даже, наверное, дружбу. Болтали, выпивали, читали друг другу стишки, а вот сейчас и имени-то его не вспомню, только это одно стихотворение. Как, в сущности, все это грустно и несправедливо.

Наконец мы дождались просвета

(Что-то там та-та) кисти рябин.

Что ж так холоден к бабьему лету

Небосвод голубой, как Кузмин?

(Михаил имеется в виду, конечно, про другого тогда слы хом еще не слыхивали.)

Вдовьи волосы крашены хною,

И роскошен (какой-то) шиньон,

И чрезмерной помадой губною

Лик чахоточный преображен.

Но – увы – безнадежны старанья —

Красный молодец-солнце спешит

Поскорее закончить свиданье

И все позже прийти норовит.

(Дальше четверостишие совсем не помню.)

Целомудрие света и ветра,

Ничего (та-та-та-та) не жаль,

Умудренная, скорбная

Федра сублимирует похоть в печаль.

И беспол, православен, прохладен

Этой рощи (какой-то там) вид,