Как сделать птицу - Мартин Мюррей

Пока мы ждали, когда придет наш старый школьный автобус, Эдди придумал одну игру. Его идея заключалась в том, что надо было прыгнуть с кирпичной стены: ухватиться за крышу навеса, раскачаться и спрыгнуть. Со стороны, когда Эдди это проделал, все выглядело очень просто. Он был, конечно, выше меня, и прыгал он лучше. Но я тоже хорошо прыгала. И прыжок-то и в самом деле у меня получился. Я вскарабкалась на стену и прикинула, какое расстояние надо преодолеть. Не больше, чем приличных размеров лужа, а я их легко перепрыгивала. Пугала, в этом деле только высота.

На остановке стояла, скрючившись над своей тележкой, старуха. Когда она увидела, как я лезу вверх по стене, она вывернула шею, чтобы лучше меня разглядеть, рот ее искривился в насмешке, и она угрожающе проскрипела: «Глупая девчонка. Ты расшибешься. Точно тебе говорю».

В этой женщине было что-то такое, что буквально вывело меня из себя. Я нахмурилась, шумно выдохнула, почти что фыркнула, но не совсем. Меня так и разбирало. Я ей покажу, я просто обязана показать этой старухе, как это делается. Что под силу Эдди, то под силу и мне. Да что она понимает, эта старуха!

И я прыгнула. Руками я ухватилась за крышу навеса, но ноги улетели далеко вперед, и мах был таким сильным, что руки разжались, и качнуться назад уже не представлялось возможным. Я приземлилась на асфальт и крепко ударилась об него задницей. Мне показалось, что у меня оторвалась голова, острая боль пронзила позвоночник и отдалась жжением где-то за глазами. Но я тут же встала и аккуратно присела на скамеечку. Громко, так, чтобы меня слышала старая Филомена, я сказала: «Вот и не расшиблась». Мне было стыдно; и не потому, что я упала, а потому, что я оказалась не права.

Эдди все понял. Я расшиблась, было очень больно. Но он ничего не говорил, потому что именно в тот момент, когда спрашивают, все ли в порядке, ты и начинаешь плакать. Можно сколько угодно держать свои слезы при себе, пока кто-нибудь не подставит сосуд, куда они могут излиться. Поэтому Эдди просто стоял, засунув руки в карманы, и, задрав голову, рассматривал крышу навеса. Он сказал, что я бы, конечно, справилась, но крыша была слишком толстой и не подходила по размеру под мои руки, поэтому я не смогла как следует за нее ухватиться.

Мне было наплевать на технические подробности. Меня волновало только одно: старуха оказалась права, а я нет, мы обе это знали, а болело-то при этом у меня. А еще меня беспокоило состояние моих костей, тех, из которых состоит позвоночник, особенно внизу, где концентрировалась эта чудовищная боль. Но мне нужно было собрать все свои силы и не выдать себя, чтобы не дать ненавистной старухе еще одного повода позлорадствовать. Я пыталась представить, как она рассыпается на куски, как засохший кекс, но мне все время мешала мысль, что, возможно, в моих костях образовались большие трещины и, когда я встану, кости сломаются.

Но этого не произошло. Мы сели в автобус, и я все рассказала Эдди.

— По-моему, я что-то повредила. Мне больно.

— Где?

— Здесь. — Я показала ему. — А еще голова болит.

— Это травма позвоночника. — Эдди нахмурился. Он взял мою ладонь и стал на нее давить большим пальцем. Он сказал, что слышал, что это помогает при головной боли. Не помогло. Тогда он обещал, что даст мне какое-нибудь мамино обезболивающее, когда мы придем домой. — А ты ведь ей ничего не скажешь, да? — спросил он.

— Ни за что. Это только разозлит ее. Она скажет, что я сама во всем виновата и что я дурочка.

Эдди кивнул. Он знал, что я была права.

* * *

Когда я стала хромать из-за боли в ноге, папа отвел меня к доктору Роланду. Доктор Роланд смотрел на все большими печальными глазами, на стенах в кабинете висели фотографии его маленькой дочурки. Доктор Роланд сказал, что у меня травма межпозвоночного диска, и что затронут седалищный нерв, и что мне надо пролежать на спине шесть недель.

— Шесть недель? — переспросила я. — Не ходить в школу шесть недель?

— Боюсь, что так, — подтвердил доктор Роланд.

Вот он, прекрасный момент. На какое-то мгновение все это представилось как немыслимое счастье. Никакой школы. Никакой математики. Никакой латыни. Мама даже разрешила мне смотреть по телику классические фильмы. И пить при этом лимонад. Я лежала ровно, на спине. На свежеперетянутом диване. Теперь он был вишневого цвета, с дополнительным слоем ткани на подлокотниках, а Му вообще на него не пускали. Пролежав тихо и неподвижно один день, я устала, потом я начала потихонечку выходить из себя, потом сходить с ума, а потом мне захотелось разорвать кого-нибудь на куски.

По прошествии одной недели передо мной простирались еще пять, и мною завладело настроение «о горе мне, горе!», и я уже не могла пробудить в себе никаких добрых чувств по отношению к людям, в особенности потому, что никто на всем белом свете не страдал так, как я. И когда Люси пришла меня навестить и сообщить, что сказал такой-то и такой-то, и как такой-то курил, спрятавшись за огромный мусорный бак в виде пингвина, и как все они ходили купаться на Воуган-Спрингз, и как Бифф Лострен был в плавках, а все над ним смеялись из-за этого (потому что парни обычно купались в простых трусах, если они были местные, а не из Сиднея), и так далее, и тому подобное, все, что я смогла выдавить из себя, так это только какие-то пофыркивания и вымученные, натянутые, фальшивые улыбочки.

— А ты чем занималась, Мэнни? — спросила Люси, пропуская пальцы сквозь хвостик своих волос.

— Ничем. — Я почувствовала, что выражение моего лица становится кислым, как засохшая лимонная долька.

* * *

Когда-то, во время этих шести невыносимых недель, на нашем земельном участке поселился человек по имени Трэвис Хьюстон. Он жил в фургоне и был разнорабочим. Он носил облегающие трикотажные рубахи, у него были загорелые накачанные руки, которые, казалось, вот-вот лопнут, и золотистого цвета волнистые волосы. Иногда он заходил к нам в дом, чтобы заплатить за постой на нашей земле, и мама заваривала ему чай. Он сидел на кухонном стуле, откинувшись на спинку и заложив руки за голову, и задавал мне один и тот же вопрос: «Как поживает маленькая раненая птичка?» Мне не нравилось, как он сидит, развалившись, на этом стуле, так, будто ему очень даже удобно и он забыл, что он в гостях, а не у себя дома. Словно он старается показать нам всего себя целиком. Он закидывал руки за голову, откидывался на спинку стула, а мама ничего ему не говорила. Ну, по крайней мере всегда, когда он заходил, мама преображалась в милую и добрую женщину. Она выставляла печенье к чаю и подавала молоко в маленьком зеленом кувшинчике. У Трэвиса был очень низкий голос. Он спрашивал маму, любит ли она плавать, а она смеялась в ответ.

* * *

Убийственны были не эти шесть недель сами по себе, а произведенные ими последствия. Во-первых, моя нога не вернулась к прежнему, здоровому, состоянию, а поскольку изменилась моя нога, изменилась и я. В конце концов, если вдуматься, нога — это очень значительная часть человека. Вы же чувствуете себя не вполне полноценно, даже если совсем незначительная часть вашего тела, скажем мизинец, слегка не в порядке, сломан. Ваши возможности ограничиваются. У меня было чувство, что меня выставили для участия в забеге, а одна нога бежать не может. А бег значил для меня больше, чем для большинства людей. Правда. Я любила движение. Когда я двигалась, я чувствовала себя великолепно. Иногда это находило на меня неожиданно, и это не было внезапным желанием начать движение, но, скорее, походило на призыв, на приглашение к движению. Что-то, например расстилавшееся передо мной пространство, бескрайние просторы земли, словно приглашали меня к движению. На деле меня влекла и будоражила бесконечность. И я бегом бросалась в эту бесконечность, чтобы и самой избавиться от любых ограничений, подобно дикому животному.