В Калифорнии морозов не бывает - Ирина Волчок

А то, что ей всё равно, кто о ней что думает, — это я с самого начала правильно догадался. Хотя тогда видел только её профиль.

— Да! — Марк наконец-то вспомнил обо мне. — Вы же не знакомы! Это наш ведущий фельетонист. Очень перспективный, очень. И завидный жених — холостой, молодой и богатый. У него две книжки уже вышли. Фантастика. Скоро третья выйдет! И четвёртую уже пишет! Ты ведь фантастику любишь? Ну вот, он тебе свои книжки подарит, с автографом. Живой классик, не кот начихал! Ты когда-нибудь видела живых классиков?

— Нет, — сказала она своим тихим спокойным голосом. — Но мёртвых классиков я тоже никогда не видела.

И повернулась ко мне.

Вот, наверное, когда всё началось.

Хотя тогда я её даже не рассмотрел толком.

Правда, и потом я её толком никогда не мог рассмотреть. Особенно когда она вот так поворачивалась и начинала смотреть в упор. Вроде бы — пристально, с интересом, но — с каким-то отстранённым интересом. Со спокойным ожиданием. Или со спокойным терпением, я не знаю. Я видел такой взгляд у маленьких детей, когда те едут в троллейбусе и смотрят в окно. Матери сидят на местах для пассажиров с детьми и инвалидов, а дети сидят у них на коленях. Если не капризничают, то смотрят в окно вот таким взглядом. Пока они вот таким взглядом смотрят в окно, их еще можно толком рассмотреть и даже иногда запомнить. А если поворачиваются и начинают смотреть на тебя, — всё, ничего запомнить нельзя, потому что ничего не видишь, кроме этого взгляда. Я как-то поделился своим наблюдением с Лилией. Лилия всё выслушала очень внимательно, а потом сказала, что, скорее всего, мне попадались какие-нибудь больные дети. Не совсем нормальные. Наверное, она должна была знать про детей больше, чем я. Конечно, у Лилии своих детей тоже не было, но ведь в её кругу было много детских писателей. И по работе всё время с ними контактировала. Лилия рецензировала детские книжки перед тем, как их авторов принимали в Союз писателей. Или не принимали. От Лилии многое зависело. Тем более — от её отца.

Но с мамой я тоже поделился своим наблюдением насчёт того, как маленькие дети сидят у матерей на коленях и смотрят в окно троллейбуса. Мама сказала, что всё правильно я заметил, всё так и есть. Дети воспринимают информацию, потому что никуда не денешься, им нужно познавать мир. Вот они и сидят, смотрят, познают мир, но при этом скучают. Мама сказала, что я внимательный наблюдатель, это врождённый дар. А всё анализировать и синтезировать можно научиться со временем. И даже подсказала мне идею сюжета новой книги: рождается ребёнок с необыкновенными способностями, у него особенный взгляд, он этим взглядом может… Я уже не помню, что он может делать этим взглядом. Это сейчас не имеет значения. Книги с таким сюжетом написали уже все, кому не лень. А я так и не написал. Но это тоже уже не имеет значения.

Это перестало иметь значение с того момента, когда она повернула голову и посмотрела на меня. У неё был такой взгляд, как будто она познаёт мир, но при этом скучает. Мне показалось, что она немножко улыбается. Но она не улыбалась, просто губы у неё были, как говорят, луком Амура, уголки всегда загнуты вверх, от природы, а не от настроения, вот и казалось, что она улыбается. Но по-настоящему, от настроения или хотя бы для вежливости, она никогда не улыбалась.

Даже странно, что я тогда мог столько всего разглядеть. Но, скорее всего, это я потом столько всего разглядел. А тогда я увидел только глаза. Как будто на лице были только глаза, одни глаза и ничего больше. Потом узнал, что все, кто видел её впервые, сразу запоминали только глаза. При следующих встречах и узнавали только по глазам. А всё остальное запоминали постепенно. А может, и не запоминали. Володя, например, рисовал её без конца, сто портретов нарисовал, наверное. Или двести, я не знаю. И на всех портретах глаза — её, а всё остальное разное. В принципе, все портреты на неё похожи, Володя хороший художник. Но портреты разные получались. Эти портреты я потом увидел. А тогда я не думал, что её вообще можно нарисовать. То есть, я вообще ни о чём таком не думал, но если бы меня спросили, можно её нарисовать или нельзя, я бы ответил, что нельзя. Потому что ничего, кроме глаз, не видишь.

В общем, она сидела, смотрела на меня, познавала мир и скучала. А Марк что-то громко говорил восторженной скороговоркой. Что она — его личное открытие, главное событие прошлого Всесоюзного семинара, все как тогда обалдели — так до сих пор в себя придти не могут, самый талантливый автор за последние пятьдесят лет, главный старается её к нам переманить, но она почему-то отказывается, хотя всё, что пишет, идёт с колёс, в каждом номере по куску, а в двух — даже по три, ну, ничего, может, во время стажировки присмотрится, может, и понравится, может, и согласится… и очень жаль, что меня не было на том семинаре, давно бы уже познакомились, ну, ладно, лучше поздно, чем никогда, так что — будьте знакомы. Наверное, он так и говорил. Тогда я вряд ли что-нибудь соображал. Но он и потом так часто это говорил, всегда одно и то же, что мне кажется, и в первый раз говорил то же самое.

— Рада познакомиться, — сказала она. — Я читала ваши книги. Очень хорошие. Особенно первая. Жаль, что вас не было на семинаре. Там было… забавно.

Марк захохотал и стал рассказывать, что самым забавным на семинаре было то, как четыре сотни мужиков ходили хвостом за ней одной, а через четыре дня она уехала домой, никому ничего не сказав, и четыре сотни мужиков искали её и по всей редакции, и на чужих этажах, и даже в гостинице караулили, пока секретарша не сказала, что сама отметила ей командировку, и она уехала, потому что ей здесь надоело.

Я эти семинары терпеть не могу. Приезжают стада графоманов, целую неделю от них никакого покоя. Работать невозможно, общаться с ними невыносимо, найти среди них кого-нибудь толкового — нереально. Все они члены Союза писателей, все они маститые, у всех у них по пять книг, все они привезли новую рукопись с целью немедленного издания следующей книги. Я эти семинары всегда избегаю. Лучший способ — командировка. В прошлый раз командировки не было, так я решил просто дома отсидеться. День сидел, пытался писать, что-то не шло. Потом позвонил один приятель. Ну, не совсем приятель. Просто полезный человек. Он меня тоже как полезного человека расценивает. Поэтому позвал на шашлыки. У нас дачи почти рядом. В этих дачах не кто попало живёт, вполне приличное общество. Поэтому я поехал. Вот там с Лилией и познакомился. Она из всего этого общества самая красивая была. Да ещё родители такие. Я на своей машине приехал, потом между делом сказал, что у меня тоже тут дача рядом. Да она и без того на меня сразу стала поглядывать со значением. В общем, мы тогда же и решили встречаться.

Марк всё что-то болтал про семинар, она всё смотрела на меня, познавала мир и при этом скучала, а я почему-то думал о её синей куртке на белом меху. У Лилии ведь точно такая же. Или не такая? Главное — мне-то какая разница? Никакой разницы. Но вот бывает так, что никакой разницы для тебя быть не должно, а узнать хочется — просто черти раздирают. И спросить как-то неловко. Интерес какой-то не мужской.

— У вас куртка из Японии?

Я думал, что это я просто подумал, а на самом деле — вслух сказал. Вот именно в этих случаях мама говорит: «Думать меньше надо». Я страшно обозлился. Когда я делаю глупости, я всегда страшно злюсь. И всегда — на свидетелей этих моих глупостей. Ну, это объяснимо, это ведь у всех так. Вот и сейчас я обозлился на свидетелей — на неё и на Марка. На неё, конечно, гораздо больше, потому что это ведь она пришла в той куртке. Точно такой же, как у Лилии. А Лилия говорила, что такая в Москве есть только у неё, больше ни у кого нет. Наверное, поэтому я и примотался к этой куртке. А то на кой чёрт она мне сдалась? Из Японии, не из Японии… Да хоть из Америки.