Сто осколков одного чувства. Эротические этюды №№1-52 - Андрей Корф

Настоящее время.

– Ну, ударь меня. Только на это еще и способен...

– Да ладно тебе. Спать охота.

– Хватит спать. И так весь день на диване валяешься.

– А чего еще делать?

– Все. Завтра ухожу.

– Давай, давай... Давно пора...

– Буду жить у мамы. И не вздумай мне туда звонить...

– Ага... делать мне больше нечего...

– Можно подумать, есть чего...

– Есть чего... пить чего... Пива хошь?

Три года назад.

– Можно, я вас поцелую?

– Я уж и не надеялась, что вы когда-нибудь об этом спросите...

– Я вас боюсь.

– Почему?

– Вы слишком красивая для меня.

– Странно... Я то же самое думала о вас...

– Что ж... Давайте пойдем в комнату кривых зеркал и там поцелуемся...

– Давайте...

Настоящее время.

– Давай...

– Держи... Полбутылки оставишь... (мрачно) Да... Жизнь удалась...

– Сам виноват.

– С кем поведешься...

– Ну конечно, конечно... Ой... Ты чего делаешь?

– А что, нельзя?

– Ну, не так же грубо...

– Ты же любишь так... И так... И вот так...

– Блин! Больно же... Ох... Ох...

– Нравится, сука? Давай, давай, покричи мне про неудачника...

– Ай! О-о-о-о-о... Ну что ты... ты... что...

– Покричи, покричи... Обустраиваются, говоришь... Завтра уйду, говоришь...

– А-а-а-а-а-а...

– Ваську вспомнила, блядь... Вот тебе Васька, вот тебе Петюня, вот и первый твой фраерок...

– Любимый... Родной мой... Ну чуть, чуть потише... пожалуйста... я больше не могу...

– Любимая... Родная моя... ну, скажи...

– Не могу... а-а-а-а-а...

– Говори, сука!

– Нет!.. Не уходи...

– Говори!

– Да, да проклятый... Люблю... навсегда... навсегда... мой... мой... мо-о-о-ой!..

Три года и десять дней назад.

– Вы такой талантливый... Даже страшно немножко...

– Отчего страшно?

– Все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не так...

– Не бойтесь. Говорите и делайте все, что вам заблагорассудится...

– А если мне заблагорассудится в вас влюбиться?

– Влюбляйтесь...

– Вы серьезно?

– А вы?

– Жизнь покажет...

Настоящее время.

– Ну вот... Теперь все болит...

– Вам, бабам, не угодишь. И так плохо, и эдак.

– Ладно, молчи уж.

– Молчу... (зевает) Пиво-то осталось?

– Опрокинулось, вон бутылка на полу...

– Ладно, хуй с ним. Спим.

– Спим.

Засыпают, крепко обнявшись...

Он не раз прогонял ее, не стесняясь в выражениях. Он любил быть один, несмотря на невыносимое количество баб, вечно летящих на него с растопыренными крылышками. Но она оказалась упорнее многих, и возвращалась снова и снова. Она уже устала от разговоров и смотрела на него со скорбным пониманием обреченной. Что заставляло его снова и снова принимать ее? Что заставляло ее снова и снова возвращаться?

Воистину, пожар в доме начинается с антресолей, где тлеют керосином страсти человеческие.

Никто из них не заметил, как банальный роман перешел к надругательству над самим собой.

Поначалу злодейство, которое он учинил над ней, еще носило некий привкус эротики. Во всяком случае, его скандальные акции сопровождались бурной эякуляцией, а ее робкие ответы – потаенными фейерверками во флигеле чувственности, сиротливо стоящем рядом с барским домом немого обожания.

Она канцелярской скрепкой соединяла черновики его бездарных дней. Он катился в пропасть, а она была жалкой стрелкой, неспособной повернуть даже его одинокий, без единого вагона, паровоз.

Вот вам скандальный эпизод. От души, с книжечкой, посидев на унитазе, он звал ее вылизывать Южные ворота своего одиночества, и она, дура, борясь с приступами рвоты, приползала на четвереньках выполнять эту нехитрую роль.

Или. Отделываясь от утренней эрекции, он добавлял сомнительных специй в ее утренний кофе. И она, сочтя эту приправу изысканной, выпивала до капельки предложенное зелье. Потом еще просила добавки и высасывала последние капли терпкого эликсира из Северных ворот его одиночества.

Или. Читая на ночь что-нибудь ортодоксальное, с кринолинами и реверансами, он, наверное, по чистой забывчивости, стряхивал пепел сигареты в ложбинку между ее грудок, отличающихся, кстати, примерной формой и сладчайшим содержанием. Бывало и так, да простит меня Общество Ревнителей Кожи, что сигарета тушилась там же, в упомянутой ложбинке, с омерзительным шипением и запахом, который заставлял почему-то вспомнить последний день Помпеи...

И ни разу, ни словом и ни жестом, он не просил ее выполнять то, что она делала. Мало того. Отдадим должное этому подлецу и развратнику. Не раз он гнал ее прочь, только бы снова остаться одному и побыстрее дожить до конца.

Но, что поделать, она возвращалась снова и снова. Она хорошела рядом с ним, многие желали ее и даже влюблялись. Узнай она об этом, удивилась бы изрядно... Но и ум ее, и воля были вырезаны навсегда этим куском отвратительной плоти – ее ненаглядным.

Бывало, он, угостив ею одного из собутыльников, укладывался с ними рядом и, помогая обоим, ласкался, как малое дитя... Она, лишь дождавшись его приближения, сразу взрывалась переспевшим арбузищем, и Гость Бахчи с некоторым недоумением приписывал себе столь бурную победу.

Потом, когда у него почернела и отвалилась Душа, ей стало совсем плохо...

Она попросту превратилась в мебель. Если ее угораздило встать не там, где нужно, он взглядом перемещал ее на новое место. Если она оказывалась на его пути, он отодвигал ее, не обращая никакого внимания...

Вечерами в комнату приходило оглушительное тиканье часов – толстых, брюхатых, очень старых. Эрос с обожженными крыльями тараканом сидел под лавкой. Глаза любимого останавливались, как часы, и тиканье казалось посторонним, лишним звуком там, где уже не было времени...

А бывали дни, когда он плакал, уткнувшись щетиной в ее бедную, обожженную грудь. Она жалела его, потому что так было надо, и каждая его слеза пускала корешок, причиняя новую боль...