Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

– Какая из них, по-твоему, старшая из близнецов? – задал вопрос Магнус.

– Мнемозина, конечно.

– В самом деле? Она выглядит моложе, ты так не считаешь?

– Память должна существовать до того, как появляется забвение, – улыбнулась я ему.

– Или ты позабыла о прежней памяти? – Магнус засмеялся. – Пойдем. Позволь я тебе кое-что покажу.

Он остановился у низкой стенки, проходившей по краю террасы. Вознесенный на самое высокое плато на плантации, Дом Маджубы позволял беспрепятственно любоваться всеми окрестностями. Магнус указал на шеренгу елей примерно в трех четвертях пути до подножия холма:

– Вон там начинается владение Аритомо.

– На глазок – не так уж и далеко, чтобы пешком дойти.

Я даже прикинула, что у меня это заняло бы минут двадцать.

– Не верь глазам своим. Ты когда с ним встречаешься?

– Завтра утром, в половине десятого.

– Фредерик или один из моих служащих отвезут тебя.

– Я пойду пешком.

Заметив решимость, которую выразило мое лицо, он на мгновение умолк.

– Твое обращение застало Аритомо врасплох… не думаю, что он обрадовался, получив его.

– Это была ваша идея, чтоб я обратилась к нему, Магнус. Надеюсь, вы ему не сказали, что я была заключенной японского лагеря?

– Ты же просила меня не говорить. Я рад, что он согласился устроить тебе сад.

– Пока не согласился. Решение он примет после разговора со мной.

Магнус поправил тесемку повязки на глазу.

– Ты уволилась даже до того, как он определился? Довольно безответственно, а? Разве тебе не нравилось обвинять?

– Нравилось. Поначалу. Но в последние несколько месяцев в душе какая-то пустота появилась… ощущение, что я понапрасну трачу время. – Я помолчала. – И я просто взбесилась, когда был подписан мирный договор с Японией.

Магнус смотрел на меня, склонив голову набок, его прикрывавшая глаз черная шелковая повязка стала очень похожа на кошачье ухо.

– Он-то какое отношение имеет к цене на яйца[51]?

– Одна из статей этого договора гласит, что Союзные Державы признают, что Япония должна выплатить репарации за ущерб и страдания, причиненные ею во время войны. Однако, поскольку платить Япония не в состоянии, Союзные Державы отказываются от всех репарационных требований Союзных Держав и их граждан. И их граждан! – Я сознавала, что почти перешла на крик, но была уже не в состоянии остановиться. Такое облегчение – выбить пробку и дать излиться своим чувствам. – Так что, понимаете, Магнус, англичане сделали все, чтобы никто… ни единый мужчина, ни единая женщина, ни единый ребенок, кого пытали, держали в заключении, зверски убивали джапы… никто из них или их семей ни в какой форме не могли бы потребовать от японцев денежного возмещения. Наше правительство предало нас!

– Ты так говоришь, будто тебя это удивляет, – хмыкнул Магнус. – Что ж, теперь тебе известно, на что способны эти fokken Engelse[52]. Извини, – прибавил он.

– Я потеряла интерес к своей работе. Я грубила своим начальникам. Я собачилась со своими коллегами. Я отпускала уничижительные замечания по адресу правительства любому, кто готов был слушать. Один из слушавших меня оказался репортером из «Стрэйтс таймс». – Воспоминания об этом вновь вызывали половодье горечи. – Я не уволилась, Магнус. Меня уволили.

– То-то твой отец, должно быть, расстроился, – заметил он. Показалось или в самом деле сверкнул в его глазу озорной – и даже злой – проблеск?

– Он назвал меня неблагодарной дочерью. Он за столько ниточек потянул, чтоб я получила эту работу, а теперь из-за меня он потерял лицо.

Магнус хлопнул ладонями за спиной.

– Ладно, что бы ни решил Аритомо, ты, надеюсь, побудешь у нас какое-то время. Неделя – это слишком мало. И – ты здесь в первый раз. Тут полно прелестных местечек, которыми можно полюбоваться. Приходи попозже в гостиную, скажем, через часок. Выпьем перед ужином, – произнес он, прежде чем вернуться в дом.

Воздух сделался прохладнее, но я осталась на террасе. Горы поглотили солнце, ночь растекалась по долинам. Запищали летучие мыши, охотясь на невидимых насекомых. Кучка заключенных в моем лагере однажды поймала летучую мышь, изголодавшиеся мужики растянули крылья мыши над хилым огоньком, который высвечивал тонкие косточки под ее кожей…

На краю владений Накамура Аритомо угасавший свет обратил ели в пагоды, в стражу, охраняющую лежащий позади них сад.

На следующее утро, в половине седьмого, я вышла из Дома Маджубы. Даже после более чем пяти лет лагерный распорядок не оставил меня: два последние часа сна уже не было. Спалось урывками, не давало уснуть беспокойство: как-то примет меня этот японский садовник? В конце концов я решила не дожидаться половины десятого – времени, назначенного для встречи, а отправиться в путь, как только небо достаточно просветлеет.

Сунув свиток бумаг под мышку, я тихонько прикрыла входную дверь и пошла к воротам. Воздух покусывал за щеки, а облачка изо рта, казалось, делали мое дыхание более слышным, чем обычно. Гурка за оградой точил свой кукри[53]и, прежде чем открыть мне ворота, сунул кривой клинок в ножны.

День был воскресный, и чайные посадки пустовали. В долинах слабенькими звездочками пробивались сквозь облачную пелену точки огоньков в крестьянских домах. Запахи подступавших вплотную джунглей возвращали меня в тюремный лагерь: этого я не ожидала. Я остановилась и огляделась. Луна уходила за горы – та самая луна, которую я, считай, каждый день видела на рассвете в лагере, и все же, кажется, не та. Столько времени прошло после освобождения из плена, а до сих пор, бывает, не могу поверить, что война кончилась, что я осталась в живых.

Мне припомнился разговор с Магнусом в баре клуба «Селангор» месяцем раньше, я тогда еще была заместителем государственного обвинителя. Возвращаясь к себе в прокуратуру по завершении дела, я срезала путь и пошла по узкому проулку позади дворов. Повернув за угол, я увидела, что путь мне преградила толпа. Мужчины в белых рубахах и черных брюках устанавливали объемные бумажные изображения японских солдат, сделанные в полный рост и наглядно представлявшие, как тех потрошили демоны преисподней. Я слышала о таких обрядах, но никогда их не видела. Совершались они для того, чтобы ублажить души убитых японцами – души, блуждающие безымянно по всей вечности.