Рубикон. Триумф и трагедия Римской Республики - Том Холланд

Уничтожение не одного, а двух величайших городов Средиземноморья являло собой ошеломляющий акт произвола. И неудивительно, что перед лицом его Сивилле представилось наложенное на Рим проклятие, возносящееся к небу с дымом руин. Даже самим римлянам было как-то не по себе. Они не могли более изображать, что занимаются покорением мира просто из самозащиты. Напоминания об ограблении Коринфа всегда вызывали в римлянах смущение. Вина перед Карфагеном, однако, пробуждала в них более глубокое чувство. Рассказывали, что даже Сципион пролил слезу, увидев охваченные пламенем, рушащиеся стены великого города. В уничтожении самого опасного из врагов Рима он мог видеть, подобно Сивилле, губительную силу Судьбы. В миг высочайшего торжества и превосходства Республики, когда вокруг уже не было врага, способного противостоять ей, когда весь мир казался уже доступным и открытым для грабежа, Сципиону привиделось ее падение. Он вспомнил строки Гомера.

Явится день, и разрушена будет священная Троя,

Примут кончину Приам и люди его.[42]

Однако, в отличие от Сивиллы, Сципион умолчал о том, что ему пригрезилось, — о том, что могло принести смерть и разрушение на землю Республики.

Как раз перед катаклизмами 146 г. среди греков возникло некоторое недоумение относительно точного определения понятия «свобода». И если римляне утверждают, что гарантируют ее, то что это может означать? Конечно, здесь речь идет о варварах, которые, к прискорбию, не способны были разобраться в значениях слов. Тем не менее не нужно было становиться философом, чтобы отметить, что слова могут оказаться скользкими и опасно зависящими от дальнейшей перспективы. Как выяснилось в дальнейшем, римское и греческое понимания этого слова действительно расходились. С точки зрения римлян, упорно видевших в греках капризных детей, нуждающихся в твердой руке pater familias, слово «свобода» означало предоставленную городам-государствам возможность следовать правилам, установленным комиссарами Рима. Греки воспринимали свободу, как право воевать друг с другом.

Это несовпадение точек зрения в итоге и привело Коринф к трагической гибели.

После 146 г. можно было забыть о всяких дипломатических тонкостях. Договоры о дружбе, определявшие отношения между Республикой и ее союзниками, обрели жестокую ясность. Они даровали Республике свободу действий, полностью лишая ее союзные государства. Если греческим городам было еще позволено сохранять номинальную автономию, то только потому, что Рим желал пользоваться выгодами империи, не беря на себя труда по управлению ею. Запуганные и раболепные государства, лежавшие за берегами Греции, удвоили свои усилия в попытках предугадать волю Республики. Разнообразные «царственные пудели», правившие монархиями Востока, услужливо прыгали всякий раз, когда римлянам угодно было щелкнуть пальцами, отчетливо понимая, что даже малейший намек на независимость приведет к массовому падежу их боевых слонов или к внезапной смене их самих претендентами на их собственный трон. Наконец, последний монарх Пергама, греческого города, контролировавшего большую часть нынешней Западной Турции, довел дух коллаборационизма до логического предела. В 133 г. он завещал все свое царство Республике.

Это было самое сказочное завещание во всей истории. Пергам, прославленный гаргантюанским величием своих монументов и богатством городов, предлагал Риму такие богатства, которые и не снились согражданам. Однако что было делать с наследством? Ответственность за это решение лежала на Сенате, собрании примерно трехсот великих и благих мужей Рима, по общему мнению — поддерживавшемуся даже теми, кто не состоял в Сенате, — считавшемуся средоточием интеллекта и руководящего ума Республики. Членство в этой элите даровалось не по праву рождения, его приносили только достижения и репутация — и если, занимая административный пост, гражданин не слишком «пачкал» свой дневник, он мог надеяться в конечном итоге стать членом упомянутого собрания. Это придавало решениям Сената колоссальный моральный вес, и хотя они никогда не имели силы закона, лишь упрямый — или тупой — чиновник взял бы на себя смелость проигнорировать их. В конце концов, что представляла собой Республика, как не союз между Сенатом и народом, «Senatus Populusque Romanus», согласно общепринятой формуле? Чеканившуюся на самых мелких монетах, высекавшуюся на подножиях огромнейших храмов сокращенную форму этой фразы — SPQR — можно было увидеть повсюду, своей великолепной лаконичностью она подчеркивала величие конституции Рима.

Однако, как это бывает во всякого рода партнерстве, ничто так не усиливает напряженность, как спор из-за денег. Новости о неожиданном прибытке из Пергама поступили как раз вовремя, чтобы неустрашимый ратоборец за народное дело Тиберий Гракх предложил потратить их на свою честолюбивую реформу. Народ, естественно, согласился. Однако большая часть сенаторов, собратьев Тиберия, упиралась — не просто так, а всем телом. Отчасти, конечно, это было следствием демагогии Тиберия и негодованием по поводу отдавленных им нескольких августейших пальцев. Однако оппозиция была рождена чем-то большим, чем просто желанием прекословить. Перспектива получить в наследство целое царство истинно возмущала души, воспитанные на исконных римских принципах. Здесь доминировали прочная связь золота с моральным растлением и общая подозрительность к азиатам. Сенаторы, конечно, могли выступить в защиту традиционных ценностей, однако существовала и более практическая причина, которая заставляла их рассматривать приобретение Пергама в качестве «головной боли». Считалось, что управлять провинциями обременительно. Существовали более тонкие методы «стрижки» иноземцев, чем установление прямого правления над ними. Сенат предпочитал следовать на Востоке политике, представлявшей собой хрупкое равновесие между эксплуатацией и независимостью. И теперь возникала опасная возможность нарушить это равновесие.

Поэтому первоначально Сенат — если не считать соучастия в убийстве Тиберия, — не сделал ничего. И лишь после того, как в оставшемся без власти Пергамском царстве началась анархия, угрожавшая стабильности всего региона, в Пергам, наконец, была отправлена армия, но и после этого потребовалось несколько лет серьезных кампаний, прежде чем новые подданные Республики были приведены к повиновению. И тем не менее Сенат старательно уклонялся от провозглашения Пергама первой римской провинцией в Азии. Напротив, комиссары, которых посылали управлять страной, получали инструкции, требовавшие от них соблюдения законов царства. Как было заведено у римлян, следовало изображать, что больших перемен не произошло. Итак, выходило, что правящий класс, сумевший вывести свой город к небывалой прежде мировой власти, подчинивший себе все Средиземноморье, уничтожавший всякого, кто осмеливался противостоять ему, продолжал придерживаться инстинктивного изоляционизма. С точки зрения римских магистратур, заграница оставалась тем, чем была всегда: полем, на котором следовало заслуживать славу. И хотя никто не намеревался пренебрегать грабежом, честь оставалась истинной мерой города и человека. Придерживаясь этого идеала, члены римской аристократии могли убедить себя в том, что остаются верными обычаям своих оборванцев-предков, даже поколебавшись в исполнении их заветов. Пока изнеженные азиатские монархи посылали посольства, старавшиеся, распростершись на брюхе, уловить каждую прихоть Сената, пока номады африканских пустынь по дикости своей повиновались малейшему движению бровей легата, пока буйные варвары Галлии опасались бросать вызов несокрушимой мощи Республики, Рим был доволен. Городу не нужно было никакой другой дани, кроме уважения. Однако если сенаторская элита, уверенная в собственном состоянии и статусе, могла позволить себе такие мысли, то деловые люди и финансисты, не говоря уже о широких — и бедных — народных массах, исповедовали совершенно другие представления. Римляне всегда связывали Восток с золотом. И теперь, получив в свое распоряжение Пергам, они получали возможность грабить его систематически. По иронии судьбы именно настояние Сената соблюдать традиционное правление Пергамом указало на эту возможность. Правление, по мнению пергамских царей, как раз и означало обложение подданных максимально возможным налогом. Урок этот римлянам еще предстояло усвоить. И если в Республике было принято думать, что война означает доход, он, с точки зрения римлян, означал прежде всего грабеж. На варварском Западе война действительно чаще заканчивалась налогообложением, но только потому, что в противном случае ни о какой местной администрации не могло быть и речи. Власть на Востоке существовала задолго до появления Рима. По этой причине дешевле — и менее хлопотно — было как следует пограбить, а потом, чтобы не остаться в убытке, обложить население какой-нибудь парой выплат.