Коснуться мира твоего - Оксана Алексеева

Когда Тара кратко рассказала мне о ее сдвиге, я долго не мог это переварить. Может ли быть такое, что по меркам крысоедов она уродлива, и поэтому мужчины не смотрели в ее сторону? А может, там вообще мужчин слишком мало, и потому женщины вынуждены жить друг с другом? Я с трудом смог представить, как они занимаются любовью… Конечно, это очень странно, но на что только не пойдешь от безысходности. Наверное, пора мне спускаться в подземелье, на растерзание бедным женщинам – я бы тогда вообще с постели не поднимался. И стал бы первым верхним человеком, который умер от удовольствия.

Узнанная информация меня обескуражила. Но чем более странно и дико Хани себя вела, тем больше мне хотелось усмирить ее… подмять под себя – во всех смыслах. Чтобы она только на меня своими глазищами лупала и только мне задавала вопросы про червеедов. Это чувство напоминает то, что испытывает подросток, когда какая-нибудь девушка, которая ему понравилась, начинает жить в чужом доме. Одолевает злость, желание кому-то что-то доказать, даже ненависть к парню, у которого она живет. Это только со временем проходит, когда понимаешь, что девушка, когда позовешь, придет и в твой дом – просто чуть позже. А если откажется – значит, ты для нее недостаточно хорош; а тут уже винить, кроме себя, некого. Я уже давно не подросток, но отчего-то ощущаю нечто подобное, когда смотрю на Хани.

Тара сказала, что я должен надавить, а иначе девчонке будет сложно отказаться от своих стереотипов. Если дословно, то «вставь ей уже так, чтоб у нее мозги вправились!». Но не могу же я ее заставить, в самом деле. Я даже всерьез не обдумывал, хочу ли. И ни я, да и никто из нас, не голоден без женщины настолько, чтобы не спросить ее согласия. Таре я ответил, что крысоедка мне не нужна, а в моем доме ждет Лили, которая еще совсем мне не приелась.

Но здесь, когда мы вдвоем, когда она ждет, чтобы я хоть что-то ответил на ее очередной вопрос, приоритеты куда-то сдвинулись. Даже страх того, что мы увидим в лагере после пауков, не проявлял себя слишком сильно – да и глупо переживать о том, что еще произойдет. Она даже не заметила, как я сел, облокотившись на Шо, и мог бы уже дотронуться до ее спины, только протянув руку.

– Хани, – настала моя очередь заполнить очередную паузу. – Тогда и ты мне что-нибудь расскажи, раз сама так нагло выспрашиваешь.

Она обернулась и заерзала от того, насколько близко я оказался, но заметным усилием воли удержалась, чтобы не начать двигаться от меня по песку дальше.

– Ч-что? – она снова отвернулась. Это дало ей возможность собраться с мыслями и заговорить увереннее: – Я не скажу тебе ничего, что может навредить нашим! И лучше я вообще ничего не стану рассказывать, потому что не уверена, что вы эту информацию не сможете использовать!

Она, сама того не заметив, перешла от «ты» к «вы», показав этим, что считает меня только «одним из». Она не со мной сейчас говорит – она говорит со всеми «обезьянами» в моем лице. Ничего удивительного – доверие не появляется так скоро. Хотя она, в общем-то, права. Мы совсем мало знаем об их укладе, а если бы у нас появилась четкая картина, то мы бы нашли способ вытравить все их племя: чтобы наши знахари могли создавать лекарства в их стерильных лабораториях, чтобы наши Матери и маленькие дети нашли безопасное укрытие хотя бы на время зимы… Остальных под землю надолго не загонишь – мы уже иной природы, но сколько проблем можно было бы решить, если бы все крысоеды сдохли! Хотя нет, не все…

– Хани, – я все же решил тронуть ее кончиками пальцев. – Ты боишься меня?

– Нет! – она это почти выкрикнула, но глаза ее говорили об обратном.

И именно это волнение, промелькнувшее в ее взгляде, заставило меня резко податься вперед и сжать руками ее плечи. Она тут же ударила меня по руке, затем кулаком в лицо – но промахнулась. На очередном размахе я просто перехватил ее запястье. Ее учили драться, это сразу было понятно. Если ее хорошо тренировать, то через несколько лет она станет второй Тарой. Никакие навыки не имеют значения без оттачивания в полевых условиях, а она за всю свою жизнь, наверное, ни с кем всерьез и не дралась.

– Успокойся! – я так и не выпустил ее запястья и немного потянул на себя, заставляя наклониться.

В ее глазах пропал страх, но появилась злость, а это уже более трезвое поведение – наверное, только поэтому она впервые за все время назвала меня по имени:

– Кирк! Что ты делаешь? Отпусти, мне больно.

Ишь, а она уже неплохо нас изучила! Любого мужчину можно остановить, если произнести: «Отпусти, мне больно». Даже в период злости, когда женщина выводит окончательно из себя, в каждом из нас срабатывает рефлекс, сформированный в раннем детстве – «ты сильнее, ты можешь избить любую женщину и сделать с ней все, что пожелаешь. Но если она когда-нибудь станет чьей-то Матерью, как ты посмотришь в глаза ее детям?». По мере нашего взросления он только укреплялся, а потом и распространялся на всех женщин без исключения. И несмотря на то, что она сделала самый верный ход из всех возможных, – я не отпустил. Наоборот, даже перехватил ее тоненькие руки уже в локтях, чтобы заставить приблизиться еще сильнее.

А вот сейчас – снова страх. И изменение стратегии:

– Кирк… пожалуйста… отпусти, – теперь тихо, почти с нежностью.

– Сейчас отпущу, – я просто не мог заставить себя выполнить ее просьбу.

Она сильно дернулась, поэтому мне пришлось оставить ее руки, чтобы сразу притянуть за затылок и прижаться губами. Она била меня в грудь, но хорошо размахнуться просто не могла, пару раз попала в челюсть, расцарапала мне шею – и только потом притихла. Ее сопротивление будило во мне какого-то мутанта, чего я раньше за собой не замечал. Я целовал ее, и почему-то мне даже нравилось то, что она не отвечает. Нет, еще не покоренная, а на мгновение смирившаяся, она позволила мне даже нырнуть языком в ее рот. Она пыталась укусить, поэтому одну руку я перенес под ее подбородок и надавил на точки между челюстями – так кормят заболевших щенков горькой травой. Это должно быть неприятно, если не больно, но мои пальцы действовали рефлекторно, а мозг отключился полностью и не мог анализировать, что я вообще творю. Я снова не дал ей возможности вырваться, и через пару мгновений она опять перестала дергаться – вообще замерла. Решила для себя, что способна перетерпеть? Она пахла травой или какими-то пряностями, и от этого мутилось сознание. Я словно пытался вжать ее в себя, уже совсем не заботясь о том, как она сама к этому относится. Ее озлобленное равнодушие вызывало во мне неведомый азарт, сбивало дыхание, открывало глаза, чтобы увидеть отвращение в ее зрачках. Смогу ли я заставить ее отвечать мне, обнимет ли она меня добровольно, застонет ли, если я… Человеческое отступало под натиском животного, но все прекратилось. Она уже не отбивалась – значит, я сам себя остановил. Мыслью, что если стану продолжать, то мне захочется толкнуть ее на землю, придавить собой. Я остановился, потому что в это мгновение сам себя не узнавал.

Едва я отпустил ее, она тут же метнулась от меня и уселась за Шо, нервно вытирая рот. Я никогда не был агрессивен, даже желания такого ни разу не возникало – что на меня вообще нашло? Я отвернулся от нее, чтобы не смотреть, как брезгливо кривится ее лицо.