Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

пару свинок на разживу, утварь бабью печную…

Степан побагровел и вдруг захохотал, весь сотрясаясь от громовых раскатов своего голоса:

— О-хо-хо! Еще, еще прибавь! Не стесняйся!.. Добавь еще: отдай, мол, лошадь… кур… дом… огород, пашню… все, все… Вы не откажетесь, все в свою кулацкую пасть примете!.. Ишь, пришли какие: начали как мужички ти-ихонькие, безобидные… а кончили — сущие волки! Может, мне все вам отдать, суму надеть, да у вас, жадюги, под окошком Христа ради просить?.. А?.. Только, может, все-таки подавитесь, а?

Степан хохотал, будто не в силах остановиться, и с острой ненавистью глядел на Корзуниных. Голос его то гремел, то срывался от бешенства.

— Разве есть ум у вас?.. Нету!.. Жадность все съела, только жадность и есть у вас… Вы бы весь свет ограбили, да теперь у вас руки коротки!.. Нету у вас, подлецы, ни стыда, ни совести! Двор мой разоряли, на постели моей спали… и… еще требовать пришли!.. Ничего я не дам больше. Говорите спасибо, что сундук ей отдал… Уйдете вы наконец или нет?

Баюков сделал шаг вперед, но Маркел топнул, замахал кулаками, скаля желтые зубы.

— Так ты меня еще и позорить хочешь… А?.. И для себя сраму хочешь?

Степан, уже устав от вспышки, шумно вздохнул и усмехнулся горько.

— Да уж больше сраму, какой есть, я в своем дворе еще не видывал.

Маркел опять затопал, пуча на Баюкова горящие ненавистью глаза.

— Припять тебе еще сраму!.. Подадим вот на тебя, по суду высудим!..

Андреян и Семен затрясли кулаками и загудели.

— Вот те крест, высудим!.. Знаем, как ты жену-то избил. С воем она к нам прибежала.

Маркел брызгал слюной и дико тряс бородой.

— Доймем мы тебя, дьявол… выйдет наша правда! Высудим у тебя и корову… и всякое иное добро… высудим!

Сыновья, двигая, как пристяжные, плечами, грозно гудели:

— Лаптем стыдобу станешь хлебать…

— Хлебнешь, да и подавишься, как пес…

Степана вновь с еще большей силой охватило бешенство и ненависть к этим людям, которые разбили его счастливую жизнь и снова как разбойники пришли среди бела дня разорять его двор.

— Нет, это вы подавитесь, гады ползучие! Я тоже на вас в суд подам — встречным иском на вас пойду!.. Вы думали, только у вас зубы?.. И я с зубами… вот они… ну-ка!

И, злорадно показав свои крепкие белые зубы, Баюков вдруг гаркнул по-хозяйски, бешено:

— Ну, будет!.. Убирайтесь вон!.. Вон!

И широкой развалкой, играя сжатыми кулаками, грудью пошел на Корзуниных.

Маркел задохнулся от ярости и отступил. Забыв в дверях наклониться, он расшиб себе лоб, взвыл бессильным проклятием и, грузно оседая на руках своих сыновей, вышел на улицу.

А Степан Баюков, словно мгновенно лишась всех сил, тяжело рухнул на лавку у окна. Сжав ладонями усталую голову, он долго сидел в глухом оцепенении и даже не слышал, как Финоген вместе с Кольшей вошли в кухню.

— Степан Андреич… а, Степанушко! — ласково позвал Финоген. — Знаю, знаю… корзунинское нашествие было… Кольша-то испугался да побежал искать меня… а пока, значит, разыскал, тут у тебя целая битва случилась… Соседям даже слыхать было… ай-яй|.

— Все равно… — глухо сказал Степан, — я Корзуниным не поддамся!

— Степа, кваску выпей… холодненький квасок… право, выпей! — бормотал Кольша, жалостно и с испугом глядя на бледное, нервно подергивающееся лицо брата.

Степан равнодушно попил квасу и вдруг надсадно застонал, словно крутая и злая боль схватила его за сердце. Шатаясь, он поднялся с лавки, сделал несколько шагов и остановился, держась за угол печи и качая головой.

Финоген обеспокоенно переглянулся с Кольшей, а потом осторожно заговорил:

— Степан Андреич, голубчик… тут наши мужики насчет товарищества земельного сильно желают опять с тобой повстречаться, важный вопрос обговорить… тут еще и новые, которые желающие, объявились…

Степан смотрел на Финогена, будто не слыша и не понимая.

— Новые, говорю, желающие объявились, — повторил уже громче Финоген. — Вот люди и желают…

— Потом… — будто с болью разжимая губы, ответил Степан, глядя перед собой пустыми и тусклыми глазами. — Потом…

— Ну ладно, ладно… — уступчиво заторопился Финоген. — Ты передохни пока, Степанушко.

Баюков вдруг поднял на старика тусклый, тяжелый взгляд.

— А вы-то все что же… — начал он глухо, — что же вы молчали? У меня в доме позор да беда завелись, а вы, други-товарищи, неужто об этом не знали и не могли мне глаза открыть?

— Да ведь, Степан Андреич… разве одним духом такое скажешь? — заволновался Финоген. — Знали мы, конешно… да, извини, тебя жалели… Видим, как ты для народа всей душой, вот и жалко было тебе жизнь портить… охо-хо… А потом мы с Демидом надеялись: авось Марина твоя одумается… к примеру, повинится перед тобой… да, глядишь, вы и помиритесь, заживете как люди… А вышло все не так…

Баюков только устало отмахнулся.

В сенях Финоген сокрушенно зашептал Кольше:

— Ох… незадача-то какая!.. Справедливое, нужное дело заваривается, а Степану вроде уж не до того… Люди хотят скорее товарищество наше вперед двигать, а Степан говорит: «Потом»… О-хо-хо… Уж ты успокой его, Кольша, ведь брат же ты!.. Уложи его поспать али баньку истопи… банька — она от всего помогает… Завтра я побываю.

Но, зайдя на другой день к Баюковым, Финоген не застал Степана дома.

— Где же он?

— В город уехал за советом, хочет в суд подавать на Корзуниных, — доложил Кольша.

— Охо-хо… — завздыхал Финоген. — Значит, довели его Корзунины до белого каления. Эх, беда-помеха какая… Ведь судиться — не богу молиться, свечкой да поклоном не откупишься. Суд докуку за собой тянет, а от докуки душа вянет!.. Будет с этим судом хлопот у Степана… ай-яй! И уж как эта докука нашему деревенскому делу помешает, высказать нельзя. А слушай-ко, парень…

Финоген, вдруг зажегшись надеждой, глянул на не-проспавшееся, озабоченное лицо Кольши.

— А не говорил ли Степан с тобой насчет товарищества нашего?

— Нет, ничего не говорил.

— Да ты, может, не помнишь?

— Ну вот… Как есть ничего не говорил… Да ведь и не до того ему было.

— Вот и горько мне, что не до того ему было… Эх, чисто беда-помеха! — Финоген, опять пообещав побывать завтра, ушел еще более сокрушенный, чем вчера.

После столь неудачного посещения баюковского дома Корзунины на первых порах не выносили сора из избы, но потом решили иначе.

— Не отмолчишься, не замнешь такое дело, — говорила Матрена, самая бойкая в корзунинской семье. — Все равно каждый мальчонка в деревне знает, что Баюков вас всех троих едва не взашей прогнал. А батюшку нашего свекра (она кивнула в сторону Маркела), без уважения к его