Лоуни - Эндрю Майкл Херли

На острове случалось так мало событий, что воспоминания о них были такими же долгими, как и суровые зимы, с которых отец Бернард начинал свои рассказы.

— Слышите шум дождя? — спросил он, взглянув в сторону окна. — Он напоминает мне о той зиме, когда затопило все наши запасы.

— Когда это было, преподобный отец?

— Да я тогда был совсем мальцом. Мне было не больше восьми-десяти лет.

— Что же произошло, преподобный отец?

— Папаша мой, возлюби его Господь, был добрым фермером, но паршивым кровельщиком. Он латал крышу амбара кусками старых досок, понимаете, а они прогнили, как все на этом острове. Однажды ночью крыша рухнула вниз, и, почитай, вся наша еда до крошки была уничтожена. Помню, матушка гонялась за каждым пучком морковки или репы, что выплывали у нас со двора… Мне бы не следовало смеяться, — продолжал отец Бернард. — Это было совсем не смешно. Мы, можно сказать, голодали.

— А скот у вас был, преподобный отец?

— Конечно.

— Вы не могли его пустить в пищу?

— Если бы мы это сделали, мы бы и обеднели, и оголодали к началу новогодней ярмарки в Бэлли-кастле. Мы и так почти голодали как раз из-за животных. Мы должны были сначала их накормить, понимаешь?

— А вы не могли добыть себе еды где-нибудь?

— Ага, могли, — усмехнулся отец Бернард. — О’Коннелы с фермы через дорогу приходили с картошкой и мясом, но папаша был слишком горд, чтобы принимать что-нибудь от них. Он считал, что пусть лучше мы все отощаем, чем примем милостыню. Когда матушка узнала об этом, она пришла в ярость. Это был единственный раз, когда она повысила на отца голос. А когда О’Коннелы пришли снова, она взяла все, что те принесли… Знаешь, Тонто, я, может быть, не в своем уме, но, по-моему, папаша сильно изменился с тех пор. Думаю, его добило, что его гордыню вот так принесли в жертву.

Я сдал карты и положил колоду на середину стола.

— Как бы там ни было, — засмеялся отец Бернард, — продолжаем. Как у тебя дела в школе? Почти закончил, верно?

— Да, преподобный отец.

— Экзамены на носу, а?

— Да.

— Смотри учись хорошо. А то станешь священником…

Отец Бернард улыбнулся и сложил свои карты, хлопнув ими по столу.

— Ты молодцом в школе, а?

— Да, преподобный отец.

— Я был чистым наказанием, — усмехнулся отец Бернард, — в те дни, когда меня удавалось загнать в школу. — Он развернул карты веером и пошел одной. — Но представь, Тонто, ты бы тоже туда не ходил, если бы видел это место.

— Почему так, преподобный отец?

— Нас было пятьдесят учеников в одном помещении. У половины детей не было башмаков. А было так холодно зимой, что иней выступал на стенах. Можешь себе представить?

— Нет, преподобный отец.

Отец Бернард нахмурился, глядя на мое лицо, потом засмеялся:

— Это я тебя разыгрываю. Все было не так плохо. За исключением О’Фланнери. — Он бросил карту в общую кучку, перед тем как вытащить другую. — Ты точно не захочешь, чтобы рядом с тобой оказался такой вот О’Фланнери. Такие учителя давно уже не в почете. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Такой, знаешь, ретроград, ярый сторонник жестких мер.

— Да, преподобный отец.

— Кое-кто из ребят говорил, что он носит власяницу. И я б не удивился, лицо у него временами было под стать. Ты ведь знаешь, что такое власяница, Тонто?

— Да, преподобный отец.

Отец Бернард постучал пальцами по картам, пошел с одной и улыбнулся.

— Сейчас мне все это смешно, — продолжал он, — но О’Фланнери был завзятый мучитель. Мамаши и папаши и те его боялись. Он сразу давал понять, что с первого же дня вобьет в тебя страх Божий.

— Как это?

— Каждый раз, когда в класс приходил новенький, о’Фланнери задавал ему один и тот же вопрос.

— Какой же?

— Надо было перевести dura lex, sed lex[9]. — Отец Бернард посмотрел на меня. — Да, вот и они корчили рожи. Прямо перед тем, как получить палкой по заднице. — Он сжал губы и покачал головой. — Знаешь, я до сих пор чувствую, каково это. Учитель бил старой березовой палкой с такой силой, что дальше ему уже ничего не надо было делать, чтобы держать нас, глупых щенков, в узде. Ему достаточно было только подойти к столу и дотронуться до него рукой. Мы затыкались в одно мгновение, могу тебе сказать.

— А другие учителя у вас все-таки были, преподобный отец?

— Да, в конце концов.

— Как это?

Отец Бернард усмехнулся:

— Карьера мистера О’Фланнери быстро закончилась, скажем так.

— Почему? Что произошло?

— Этот придурок свалился со скал в Ру Пойнт, когда фотографировал буревестников. Когда нам сообщили об этом в понедельник утром, все ликовали, и должен признаться, к моему вечному стыду, что и я тоже. Мы все еще веселились, когда пришел директор. Ну, думаю, все, конец. Ну, ты понимаешь. Но он совсем не орал на нас. Он знал, кто такой был О’Фланнери. И что люди о нем думали. Он просто присел на край стола и стал задавать нам вопросы по географии, по математике… И знаешь что? Вместе мы ответили на все до единого вопросы. Он, наверно, пробыл с нами час, а в конце сказал кое-что, что я до сих пор не забыл.

— Что же это, преподобный отец?

— Он сказал: «Придет время, когда каждый из вас скажет „спасибо“ этому человеку, который вложил в вас мозги».

Потом он встал и вышел. Директор был прав. Он был безжалостный, О’Фланнери, и я всегда его ненавидел, но в каком-то смысле я ему благодарен, понимаешь? Не так много найдется его уроков, которые бы я не помнил.

— А что это значило, преподобный отец?

— Что значило что?

— Ну та фраза на латинском.

Отец Бернард засмеялся:

— Закон суров, но это закон. Еще было, ну-ка… Ех fructu arbor agnoscitur[10] и Veritas vos liberabit[11].

— А что это означает, преподобный отец?

— Истина сделает вас свободными, — ответил священник и бросил карту на стол.

— Иоанн, — не задумываясь, сказал я.

Отец Бернард поднял брови и с интересом посмотрел на меня:

— Отец Уилфрид многому тебя научил, а?

Я кивнул и собирался показать Хэнни, какой картой ходить, как вдруг понял, что он выиграл.