Здравствуй, грусть - Франсуаза Саган

И вот тут-то у дальней оконечности бухты показалась лодка под всеми парусами. Отец заметил ее первый.

— Бедняжка Сирил больше не мог выдержать, — сказал он, смеясь. — Анна, простим ему? В общем он славный малый. Я подняла голову, я почуяла опасность.

— Что это он делает? — удивился отец. — Огибает бухту? Да он не один…

Теперь и Анна подняла голову. Лодка проплыла мимо нас, обогнула берег. Я уже различала лицо Сирила, я мысленно заклинала его поскорее уплыть отсюда.

Возглас отца заставил меня вздрогнуть. Между тем вот уже две минуты, как я его ждала:

— Да ведь это… это Эльза! Что она тут делает? Он обернулся к Анне:

— Бесподобная девица! Она наверняка заарканила бедного мальчугана и убедила старую даму себя удочерить.

Но Анна его не слушала. Она смотрела на меня. Я встретилась с ней взглядом и, сгорая от стыда, уткнулась лицом в песок. Она протянула руку и положила ее мне на затылок.

— Поглядите на меня. Вы на меня сердитесь?

Я открыла глаза: она склонилась надо мной с тревогой, почти с мольбой. В первый раз она смотрела на меня как на существо, способное чувствовать и мыслить, и это в тот самый день… Я застонала и резко повернулась к отцу, чтобы стряхнуть с себя ее руку. Отец смотрел на парусник.

— Бедная моя девочка, — вновь раздался голос, тихий голос Анны. Бедняжка Сесиль, тут есть доля моей вины, наверное, мне не следовало проявлять такую нетерпимость. Но я вовсе не хотела сделать вам больно, вы мне верите?

Она ласково поглаживала меня по волосам, по затылку. Я не шевелилась. У меня было такое чувство, как бывает при отливе, когда песок уходит из-под ног, — жажда поражения, нежности охватила меня, и никогда ни одно чувство ни гнев, ни желание — не завладевало мной с такою силой. Прекратить комедию, вверить Анне мою жизнь, до конца дней предаться в ее руки. Никогда не испытывала я такой неодолимой, такой безграничной слабости. Я закрыла глаза. Мне чудилось, что мое сердце перестало биться.

Отец не выказал ничего, кроме удивления. Горничная рассказала ему, что Эльза приходила за своим чемоданом и тут же ушла. Уж не знаю, почему она умолчала о нашей с ней встрече. Это была деревенская женщина, настроенная весьма романтически, наши взаимоотношения должны были рисоваться ей в до-вольно соблазнительном свете. Тем более что именно ей пришлось переносить вещи из комнаты в комнату.

Итак, отец и Анна, терзаясь угрызениями совести, проявляли ко мне внимание и доброту, которые сперва невыносимо тяготили меня, но вскоре начали нравиться. По правде говоря, хоть это и было делом моих рук, мне вовсе не доставляло удовольствия на каждом шагу встречать Сирила в обнимку с Эльзой, всем своим видом показывающих, что они вполне довольны друг другом. Плавать на лодке я больше не могла, но зато я могла видеть, что там сидит Эльза и ветер треплет ее волосы, как прежде мои. Мне не стоило никакого труда принимать замкнутый вид и держаться с напускным безразличием, когда мы сталкивались с ними. А сталкивались мы с ними повсюду: в сосновой роще, в поселке, на до-роге. Анна смотрела на меня, заводила разговор о чем-нибудь постороннем и, чтобы ободрить меня, клала руку мне на плечо. Кажется, я назвала ее доброй? Быть может, ее доброта была утонченной формой ума, а то и просто равнодушия — не знаю, но она всегда находила единственно верное слово, движение, и, если бы я взаправду страдала, лучшей поддержки я не могла бы и желать.

Итак, я без особой тревоги предоставляла событиям идти своим чередом, потому что, как я уже сказала, отец не проявлял никаких признаков ревности. Это убеждало меня в том, что он привязан к Анне, но отчасти задевало, доказывая тщету моих построений. Однажды мы с ним шли вдвоем на почту и встретили Эльзу; она сделала вид, будто не заметила нас. Отец оглянулся на нее, как на незнакомку, и присвистнул.

— Погляди — правда, Эльза неслыханно похорошела!

— Счастлива в любви, — сказала я. Он бросил на меня удивленный взгляд.

— Ты, по-моему, относишься к этому легче, чем…

— Что поделаешь, — сказала я. — Они ровесники, как видно, это перст судьбы.

— Если бы не Анна, перст судьбы был бы тут ни при чем… — Он был в бешенстве. — Уж не думаешь ли ты, что какой-то мальчишка может отбить у меня женщину против моей воли.

— И все-таки возраст играет роль, — серьезно сказала я. Он пожал плечами. Домой он вернулся хмурый: очевидно, размышлял о том, что и в самом деле Эльза молода и Сирил тоже, а он, женясь на женщине своих лет, перестанет принадлежать к той категории мужчин без возраста, к какой относился до сих пор. Меня охватило чувство невольного торжества. Но потом я увидела морщинки в уголках Анниных глаз, едва заметную складку у рта и устыдилась. Но было так приятно подчиняться своим порывам, а потом раскаиваться в них…

Прошла неделя. Сирил и Эльза, не зная, как обстоят дела, наверное, каждый день ждали меня. Но я не решалась пойти к ним, они подстрекнули бы меня к новым выдумкам, а мне этого не хотелось. К тому же каждый день после полудня я уединялась в своей комнате якобы для занятий. На самом деле я бездельничала: я набрела на книгу Йоги и усердно ее изучала, изредка содрогаясь от безудержного, но беззвучного хохота — я боялась, как бы меня не услышала Анна. Ведь я говорила ей, что работаю не разгибая спины, я разыгрывала перед ней разочарованную в любви девушку, которая черпает утешение в надежде написать когда-нибудь настоящий ученый труд. Мне казалось, что это внушает ей уважение, и я дошла до того, что несколько раз за обедом цитировала Канта, чем явно приводила в отчаяние отца.

Однажды днем, завернувшись в купальные полотенца, чтобы больше походить на индийцев, я поставила правую ступню на левое бедро и стала пристально созерцать себя в зеркале — не из желания полюбоваться собой, а в надежде достичь состояния нирваны, — когда вдруг в дверь постучали. Я решила, что это горничная и, так как она ни на что не обращала внимания, крикнула:

«Войдите».

Это оказалась Анна. На мгновение она застыла на пороге, потом улыбнулась:

— Вот что это вы играете?

— В йогу, — сказала я. — Но это не игра, а индийская философия.

Она подошла к столу и взяла книгу в руки. Меня охватила тревога. Книга была открыта на сотой странице и вся испещрена моими пометками вроде «неосуществимо» или «утомительно».

— Вы на редкость прилежны, — сказала она. — Но где же пресловутое сочинение о Паскале, о котором вы столько рассказывали?

И в самом деле, за столом я повадилась рассуждать об одной фразе Паскаля, делая вид, что размышляю и работаю над ней. Само собой, я не написала о ней ни слова. Я не шелохнулась. Анна пристально посмотрела на меня и все поняла.

— То, что вы не занимаетесь, а паясничаете перед зеркалом, дело ваше! сказала она. — Но вот то, что потом вы лжете отцу и мне, уже гораздо хуже. Недаром я удивлялась, что вы вдруг так пристрастились к умственной деятельности…

В десятом по счету кафе она его увидела. Он стоял к ней спиной за электрическим бильярдом. Она сразу же узнала его по склоненной над бильярдом спине, по затылку, заросшему жесткими белокурыми волосами. Она подумала, что у него слишком длинные волосы, как у Бернара; должно быть, это признак брошенного мужчины. Она не решалась подойти к нему и со сжавшимся сердцем на минутку застыла в неподвижности.

– Вам что-нибудь угодно?

Сама судьба прислала сюда эту хозяйку. Жозе пошла вперед. У нее было слишком элегантное манто для этого кафе. Она машинально подняла воротник и остановилась за спиной Жака. Окликнула его. Он оглянулся не сразу, но она увидела, как у него покраснела сначала шея, потом правая щека, которая была ей видна.

– Ты хочешь поговорить со мной? – наконец сказал он.

Они сели, и он даже не посмотрел на нее. Только спросил хриплым голосом, не хочет ли она чего-нибудь выпить, потом склонился и решительно, как ей показалось, уставился на свои широкие ладони.

– Попытайся понять меня, – сказала Жозе. И усталым голосом начала свой рассказ; теперь ей все это казалось призрачным и ненужным: Пуатье, Бернар, ее собственные соображения. Она сидела напротив Жака, он был живой. Перед ней опять была эта плотная глыба, которая должна была решить ее судьбу, и слова едва долетали до этой глыбы. Она ждала, и все, что она говорила, было только способом обмануть это ожидание.

– Я не люблю, когда на меня плюют, – в конце концов сказал Жак.

– Но это вовсе не так, – начала Жозе.

Он поднял на нее глаза. Они были серые и бешеные.

– Это именно так. Когда живут с одним, три дня с другим не проводят. Вот и все. Или хотя бы предупреждают.

– Я же стараюсь все тебе объяснить…

– Плевать я хотел на твои объяснения. Я не мальчик, а мужчина. Я ушел и даже сменил квартиру.

И еще более сердито добавил:

– Не так много найдется девушек, из-за которых я стал бы переезжать. Как ты нашла меня?

– Вот уже целый час я ищу тебя по всем кафе, – сказала Жозе.

Она была совсем без сил и закрыла глаза. Ей показалось, что она чувствует тяжесть своих синяков под глазами. Он помолчал, потом спросил сдавленным голосом:

– Зачем?

Она взглянула на него, не сразу поняв, о чем он спрашивает.

– Зачем ты меня ищешь целый час?

Она снова закрыла глаза и запрокинула голову назад. Жилка на ее шее сильно билась. И вдруг она услышала, как отвечает ему:

– Я не могла без тебя.

И, почувствовав, что это наконец-то правда, она расплакалась.

В этот вечер он вернулся вместе с ней. Когда он взял ее в свои объятия, она вновь ощутила, каким бывает тело, какие бывают движения, какое бывает наслаждение. Она поцеловала его руку и так и уснула, уткнувшись губами в его ладонь. Он некоторое время не спал, потом осторожно накрыл одеялом плечи Жозе и повернулся на другой бок.

У себя в прихожей Бернар застал сменявших друг друга медсестер. Он понял, что несчастье уже произошло, и тут же ощутил полную свою беспомощность. Он оцепенел. От медсестер Бернар узнал, что у Николь позавчера случился выкидыш и что опасность уже позади, но доктор Мартен решил не оставлять ее без присмотра. Обе сиделки смотрели на него с явным осуждением и, конечно же, ждали каких-то объяснений. Но он молча отстранил их и вошел в спальню Николь.

Она лежала лицом к нему, в полутьме, горела только низкая фарфоровая лампа у изголовья, подаренная Николь ее матерью; Бернар так никогда и не решился сказать ей, насколько эта лампа безобразна. Николь была очень бледна; когда она увидела его, в лице ее ничего не дрогнуло. Николь была похожа на покорившееся животное, лицо выражало одновременно тупость и достоинство.

– Николь, – обратился к ней Бернар.

Он сел на кровать и взял ее за руку. Она спокойно смотрела на него, потом глаза ее вдруг наполнились слезами. Он осторожно обнял ее, и голова Николь упала к нему на плечо. «Что делать? – думал Бернар. – Что ей сказать? Ну и сволочь же я!» Он гладил ее по голове, пальцы его путались в длинных волосах. Машинально он принялся распутывать их. У нее еще был жар. «Надо же что-то сказать, – подумал Бернар, – я должен что-нибудь сказать ей».

– Бернар, – сказала она, – нашего ребенка…

И Николь, прижавшись к нему, зарыдала. Он чувствовал, как подрагивают ее плечи. Говорил: «Ну-ну», стараясь успокоить ее. И вдруг понял, что это – его жена, его достояние, что она живет только для него, думает только о нем и что она чуть было не умерла. Без сомнения, Николь – единственное, что у него есть на свете, а он едва не потерял ее. Чувство хозяина и жалость к себе и к ней одновременно с такой душераздирающей силой охватили его, что он отвернулся. «С криком рождаются, и это неспроста: все последующее – лишь смягчение этого крика». Какое-то странное ощущение сдавило ему гортань, и он в бессилии склонил голову на плечо Николь, которую давно не любил, будто вернулся сейчас к тому первому крику, при рождении. Все остальное казалось мелочами, вывертами, комедией. На минуту он даже забыл о Жозе, целиком погрузившись в свое отчаяние.

Позже он, как мог, утешал Николь. Был нежен, говорил ей о будущем, о своей книге, которой якобы был доволен, о детях, которые скоро родятся у них. Этого она хотела назвать Кристофом, призналась Николь, еще немного поплакав. Он одобрил имя, предложил еще «Анну», и она рассмеялась: мужчины, как известно, мечтают о дочерях. А он тем временем думал, как бы сегодня же вечером позвонить Жозе. И быстро нашел предлог для этого: у него кончились сигареты. Табачные лавки куда полезнее, чем это кажется на первый взгляд. Кассирша весело приветствовала его: «Наконец-то вернулись!», и он выпил за стойкой рюмку коньяка, прежде чем спросить жетончик для телефона. Он хотел сказать Жозе: «Вы нужны мне», что было бы правдой, но ровно ничего не меняло. Когда он говорил с ней о любви, она рассуждала о быстротечности чувств. «Через год или через два месяца ты разлюбишь меня». Жозе, единственная из всех его знакомых, всегда знала, что все проходит со временем. Остальные, подчиняясь естественным движениям души, стремились поверить в длительность своего чувства, поверить в то, что с одиночеством покончено навсегда, и Бернар был из них.

Он позвонил, но никто ему не ответил. Вспомнив ночь, когда он звонил и попал на того жуткого типа, Бернар радостно улыбнулся. Жозе, должно быть, спала, свернувшись калачиком, вытянув руку с распростертой ладонью; этот ее жест был единственным свидетельством того, что она в ком-то нуждалась.

* * *

Эдуар Малиграсс подавал липовый чай. Вот уже неделю, заботясь о своем здоровье, Беатрис пила липовый чай. Он поставил чашечку перед ней, другую – перед Жолио; тот рассмеялся и сказал, что это пакость. Тогда мужчины налили себе виски. Беатрис обозвала их алкоголиками, и Эдуар, совершенно счастливый, развалился в кресле. Они пришли из театра, куда за ней зашел Эдуар, и она пригласила Жолио выпить по стаканчику напоследок. Все трое сидели в тепле, за окном шел дождь, и Жолио был очень забавен.