Умри завтра - Питер Джеймс

– Значит, после пересадки я буду жить с печенью мертвой женщины?

– Или мужчины, – добавил доктор.

– Чего тут хорошего?

– Гораздо лучше другого исхода, детка, – подсказала Линн, пробуя снова взять дочь за руку, которая на этот раз резко отдернулась.

– Значит, печень возьмут у донора?

– Да, – подтвердил Нил Грэнджер.

– Значит, я до конца жизни буду помнить, что ношу в себе орган мертвого человека?

– Могу дать кое-что почитать, – предложил доктор. – В Королевской больнице сможешь обсудить проблему с социальными работниками и психологами. Но запомни одно очень важное обстоятельство. Любимых и родных умерших часто утешает, что они ушли не напрасно, погибли не совсем бессмысленно. Их кончина дала жизнь кому-то другому.

Кейтлин задумалась.

– Обалдеть! Вы хотите пересадить мне печень, чтобы кого-то утешить после смерти дочери или сына?

– Нет, я хочу пересадить тебе печень, чтобы тебя спасти.

– Жизнь убийственная, – пробормотала Кейтлин. – Просто убийственная.

– А смерть еще убийственнее, – заметил консультант.

Из этого окна за лифтами на седьмом этаже Королевской больницы графства Суссекс открывается изумительный вид на Ла-Манш за крышами Кемптауна. Весь сегодняшний день море сверкало голубыми искрами, подобно бриллианту чистой воды, а теперь, в шесть часов вечера в последние дни ноября, сгустившаяся темнота превращает его в чернильную бездну, уходящую в бесконечность за городскими огнями.

Сьюзен Купер пристально вглядывалась в необъятную черноту, ухватившись за радиатор батареи не ради тепла, а просто для поддержки обессилевшего тела. Безрадостно, молча, уныло смотрела сквозь собственное отражение в оконном стекле, чувствуя с той стороны холодное дуновение. Больше почти ничего не чувствуя.

Шоковое оцепенение. Невозможно поверить в случившееся.

Она мысленно перечислила всех, кому следует позвонить, смертельно боясь сообщить известие брату Ната, его сестре в Австралии и друзьям. Родители умерли, не дожив до шестидесяти – отец от инфаркта, мать от рака, – и Нат постоянно шутил, что ему не дотянуть до седин. Ничего себе, шуточки.

Сьюзен повернулась, потащилась к реанимационной палате, позвонила, сестра ее впустила. В палате гораздо теплее, чем в коридоре, – здесь поддерживается постоянная температура в 34–35 градусов, чтобы пациенты в пижамах или вообще обнаженные не простудились. По злой иронии судьбы, снова подумала она, прежде сама работала сестрой в этом самом отделении. Здесь же познакомилась с Натом.

Она ощутила толчок. Малыш брыкается. Их ребенок. Сын, мальчик. Шесть месяцев. Повернув направо мимо центрального поста, где кто-то оставил на стуле протез ноги, услышала шорох. Вгляделась в дальний угол палаты – сердце упало. Сестра задернула синюю занавеску у койки № 14. У койки Ната. Спрятала его от любопытных глаз. Врачи готовятся к новым анализам, а у Сьюзен никаких сил не хватит при этом присутствовать. Хотя она почти целый день просидела около Ната и вполне понимает, что должна и дальше оставаться рядом. Должна разговаривать с ним. Надеяться.

У него множественные тяжелые травмы, в том числе черепа, повреждение шейного отдела позвоночника – даже если он выживет, то навсегда останется парализованным, – переломы правой ключицы и тазовой кости, в данный момент практически несерьезные.

Она очень давно не молилась, а сегодня без конца повторяет про себя:

Пожалуйста, Боже, не дай ему умереть. Пожалуйста, Боже…

Сама абсолютно беспомощна и бесполезна. При всех своих навыках ни на что не способна. Может лишь разговаривать с Натом. Говорить, говорить, говорить, ожидая и не получая ответа. Вдруг теперь что-то выяснится…

Сьюзен прошла по сверкавшему полу мимо чудовищно толстой женщины справа, словно состоящей из валиков жира. По словам знакомой сестры, женщина весит тридцать девять стоунов.[7]На спинке койки табличка с надписью «Не кормить!».

Слева сплошь опутанный трубками и проводами мужчина за сорок с алебастровым цветом кожи. Наверняка только что после шунтирования, заключила по опыту Сьюзен. На столике рядом большая веселая открытка с пожеланием выздоровления. Его хоть починили, дали хороший шанс выйти отсюда на собственных ногах, а не выехать вперед ногами.

В отличие от Ната.

Состояние Ната целый день ухудшалось, и, хотя она еще цепляется за отчаянную и неуклонно тающую надежду, приходится осознать устрашающую неизбежность.

На мобильник, переключенный на вибрационный сигнал, чуть не каждую минуту поступает новый вызов. Пришлось выйти из палаты, ответить своей матери; брату Ната, который был здесь утром и теперь ждет известий; их сестре в Сиднее; своей лучшей подруге Джейн, которой Сьюзен утром через час после приезда в больницу сообщила, рыдая, что доктора не уверены в шансах на выживание. Остальных можно проигнорировать. Не хочется отвлекаться, надо быть рядом с мужем, уговаривать его держаться.

С интервалом в несколько секунд слышится писк монитора. Чувствуется запах дезинфекции, нечаянное дуновение одеколона, слабый теплый дух электрического оборудования.

На отгороженной занавеской койке, поднятой посередине под углом в тридцать градусов, лежит Нат, похожий на инопланетянина – забинтованный, в проводах, с интубационными трубками во рту и в ноздрях, с воткнутым в голову зондом для измерения внутричерепного давления, с другим зондом в пальце; через паутину внутривенных трубок капают растворы из подвешенных на стойках пластиковых пакетов. Глаза закрыты, он не движется в окружении многочисленных мониторов и жизнеобеспечивающих аппаратов. Справа в стену вмонтированы два компьютерных дисплея, в ногах койки ноутбук на колесном столике, куда заносятся все данные.

– Привет, милый, – сказала Сьюзен, пристально глядя на энцефалограмму. – Я вернулась.

Никакой реакции.

Другой конец трубки во рту воткнут в мешочек с краником на дне, наполовину заполнившийся темной жидкостью. Сьюзен прочла ярлычки на шлангах с препаратами: маннитол, пентакрахмал, морфин, мидазолам, норадреналин. Стабилизация состояния. Поддержание жизни. Не дают уйти, и больше ничего.

Единственные признаки жизни – равномерно поднимающаяся и опускающаяся грудь и огоньки, мигающие на мониторах.

Она посмотрела на внутривенные трубки в руках мужа, на голубую пластмассовую табличку с его именем и фамилией, снова перевела взгляд на аппараты, незнакомые приборы и датчики. Всего за пять лет после ее перехода из больницы в коммерческую фармацевтическую компанию появилась новая незнакомая техника.

Лицо Ната в сплошных синяках и порезах приобрело невиданную призрачную белизну. А ведь прежде этот крепкий парень, которому только что перевалило за тридцать, играл в сквош, всегда был румяным, несмотря на тягуче долгие рабочие дни. Сильный, высокий, с длинными светлыми волосами – почти возмутительно длинными для врача – и красивый. Невероятно красивый.