Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Вторник, 9 сентября [1941], утро. Он — как двигатель для очень многих женщин. Хенни[22] в одном из своих писем называет его «мой Мерседес, мой большой, любимый, добрый Мерседес». «Малышка» живет над ним. Он говорит, что когда она с ним борется, то выглядит как большая, осторожная, боящаяся причинить боль кошка. В пятницу вечером он позвонил Рит, этому восемнадцатилетнему ребенку, и его голос прямо-таки струился: «Да, Р-и-и-т». Тем временем его правая рука гладила мое лицо, а на маленьком столе лежало письмо от девушки, которую он хочет назвать своей женой, и слова: «Ты мой любимый, Юл» были прямо сверху, и я постоянно на них смотрела.

Мне так грустно, так безумно грустно в последние дни. Отчего же? Не беспрерывно, каждый раз я выкарабкиваюсь, а потом снова впадаю в эту глубокую печаль.

Никогда еще не встречала человека, располагающего таким большим запасом любви, сил и непоколебимой уверенности в себе, как S. В ту пятницу, в тот знаменательный вечер он сказал примерно следующее: «Если бы я всю свою любовь и силы выпустил на одного человека, я бы погубил его». Временами мне так и кажется, будто я погребена под ним. Не знаю. Иногда думаю, что должна была бы, дабы избавиться от него, бежать на другой конец земли, и в то же время знаю, что прийти к согласию я должна здесь, на этом месте, подле него и с ним. Часто он вообще не создает никаких проблем. Тогда все замечательно. Однако бывает, как сейчас, чувствую, что он делает меня больной. Откуда это берется? Он ведь не загадочный и не сложный. Может, дело в том, что, обладая огромными запасами любви, он распределяет ее между бесчисленным множеством людей, в то время как я бы хотела всю ее только для себя? Действительно, иногда бывают моменты, когда я этого желаю, когда мне хочется, чтобы его любовь сконцентрировалась исключительно на мне одной. Но не слишком ли это физическая мысль? Не слишком ли личная? Я вправду не знаю, как мне с ним быть.

Хочу попытаться хоть что-то удержать от того вечера в пятницу. Тогда у меня было ощущение, что я проникла внутрь мужской загадки или, лучше сказать, незагадки. В тот вечер показалось, будто он дал мне ключ к тайне своей личности. И несколько дней потом мерещилось, что этот ключ, глубоко запрятанный в моем сердце, я больше никогда не потеряю. Тогда почему же сейчас мне так невыразимо грустно? Почему с ним потерян всякий контакт и хочется от него избавиться? Сейчас мне кажется, что он слишком велик для меня. Как же это было в пятницу? Когда он, широкий, нежный, с какой-то небывалой чувственностью и одновременно с такой человеческой добротой сидел напротив меня на маленьком стуле, мне периодически представлялась личная жизнь римского императора. Почему, не знаю. В его стати было нечто сладострастное. Но в то же время вокруг него витало бесконечное тепло и даже слишком большая для одного человека сердечность. Почему при этом мне представлялся римлянин времен упадка? Правда, не знаю.

Наверное, боли в желудке, подавленность, сжатое внутри гнетущее чувство — плата за мое алчное желание знать о жизни все, желание во все проникнуть. Иногда это слишком. В тесте Тако Койпера обо мне сказано, что я та, кто, требуя от жизни все, все в ней и перерабатывает. Значит, переработаю и это. Неизбежны также внутренние заторы, но их нужно свести к минимуму, иначе я не смогу жить дальше. Когда вчера в невыразимой тоске, со свинцовой тяжестью внутри, слыша над головой гул самолетов, я ехала на велосипеде домой, от неожиданной мысли, что одна бомба может положить конец моей жизни, — сильное чувство освобождения. В последнее время это случается все чаще. Мне кажется, легче не жить, чем жить дальше.

Четверг [25 сентября 1941], 9 часов утра. Да, мы — безрассудные, дурацкие, нелогичные женщины, мы ищем рай и абсолют. И тем не менее мой отлично функционирующий разум знает, что нет ничего абсолютного, что все относительно, бесконечно разнообразно и находится в вечном движении; и именно поэтому все вокруг так захватывающе, так соблазнительно и так невозможно мучительно. Мы, женщины, хотим увековечить себя в мужчине. Это значит, я хочу, чтобы он мне сказал: «Любимая, ты единственная, и я буду тебя любить вечно». Обман! Но пока он этого не скажет, все остальное не имеет смысла и безразлично мне. Это и есть безумие: ведь сама я совсем не хочу его как единственного и навсегда, но требую этого от него. Не потому ли я жду от другого абсолютной любви, что сама на нее не способна? И потом, я всегда претендую на равную интенсивность, в то время как очень хорошо по себе знаю, что так не бывает. Но стоит мне заметить у другого временное ослабление чувств — тут же пускаюсь в бегство. К этому, естественно, прибавляется еще и чувство неполноценности, что-то вроде: если я не могу его увлечь и воспламенить, то уж лучше совсем ничего. Чертовски нелогично, от этого надо избавиться. Мне было бы не по себе, если бы кто-то постоянно был для меня «огнем и пламенем». Меня бы это угнетало, надоедало бы, отнимало чувство свободы. О, Этти, Этти.

Вчера вечером, кроме прочего, он сказал: «Думаю, я для тебя — первая ступень к действительно большой любви». Это так странно, я ведь сама для многих была «первой ступенью».

И хотя, пожалуй, так и должно быть, мне как-то очень больно, и я не могу примириться с его словами. Кажется, даже знаю почему. На мой взгляд, он должен разрываться от ревности при мысли, что в моей жизни может появиться другая большая любовь. Это снова требование абсолюта. Он должен вечно любить меня единственную. Но «вечно» и «единственная» — один из видов одержимости. Последние дни я очень чувственна. Вчера вечером была так сильно этим охвачена, что когда в 9 часов он позвонил: «Есть ли настроение прийти?», пошла переполненная радостью, чувственностью и преданностью к нему. Но ты только придумываешь, что для тебя встреча с ним связана исключительно с чувственностью. Мы же не бросились сразу в объятия. Сначала увлеченно обсуждали в высшей степени интересные и противоречивые темы сегодняшнего дня. Я буквально смотрела ему в рот, и каждый раз вновь поражалась его четким, ясным формулировкам и чувствовала, что невероятно многому у него учусь. Собственно говоря, духовное общение с ним приносит мне гораздо больше удовлетворения, чем физическое. Быть может, я склонна к переоценке физического, тоже основываясь на заблуждении, что это так женственно.

Да, странно. Я и сейчас чувствую, что хотела бы спрятаться в его объятиях и быть всего лишь женщиной или даже еще меньше — просто кусочком обласканной плоти. Ужасно переоцениваю чувственность. Прежде всего потому, что каждый раз это дело лишь нескольких дней. Но эти небольшие приступы, ввиду того, что я проецирую их на всю жизнь, затеняют все остальное. Мне хочется, чтобы такие изречения, как «ты вечная и единственная», освящали всю мою жизнь. Наверное, я выражаюсь невнятно, но главное в том, что, когда я пишу, — так или иначе от этого избавляюсь. Моя переоценка чувственности объясняется желанием, чтобы та капля физического тепла, которую два человека время от времени ищут друг у друга, благодаря таким высокопарным словам, как «я буду вечно тебя любить», высоко поднималась над своим повседневным значением. Хорошо бы позволять вещам быть такими, какие они есть, и не стремиться взвинчивать их на невозможную высоту. Тогда-то в них и проявится истинная ценность. Если исходить из чего-то абсолютного, чего, собственно, в природе нет и чего к тому же совсем не хочешь, — не прийти к подлинным пропорциям жизни.