Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

Капитана Гогенаву Владимир увидел внезапно, шагах в ста справа от себя. Он тоже стоял на обрыве, но не с папиросой, как Шимкевич. В руках у Зураба был «наган», поднятый к груди. А лицо было жестким, собранным, словно капитан шел в свой последний бой.

– Нет! – выкрикнул Владимир, отшвыривая папиросу. – Нет, не надо! Капитан!

Офицер чуть повернул к нему голову, лицо его дрогнуло. Гогенава что-то неслышно произнес одними губами и нажал на спуск.

Когда Владимир подбежал к капитану, тот был еще жив. Яркая, будто нарисованная талантливым художником-баталистом кровь шла сильными толчками, пачкая френч, окрашивая белые лучи креста Святого Георгия и училищный знак. Гогенава силился что-то сказать. Шимкевич приблизил ухо к его губам.

– Честь, – еле слышно прошептал умирающий.

Негнущимися пальцами снимая фуражку, Владимир не слышал, как в отдалении собрание солдатского комитета постановило объявить недоверие шестидесяти из семидесяти пяти офицеров полка и назначить зампредом комитета подпоручика Латышева, а командиром – жертву проклятого царского режима, капитана Шимкевича.

Отказаться от назначения не получилось. Дивизионный комитет его утвердил, а недавно назначенный командующим дивизией генерал-майор – седой, старенький, призванный из запаса – был насмерть напуган непонятными ему революционными порядками и послушно соглашался со всем, что делал дивком, лишь бы его самого не трогали.

Наступление было назначено на послезавтра. Накануне в полк приезжал с агитацией сам Керенский. Ревя от восторга, солдаты хором клялись ему умереть за Родину и Революцию. Как только Керенский уехал, полк еще раз принял резолюцию – не наступать.

Три дня на фронте грохотала артподготовка. Артиллеристы, как и вообще все технические части, были еще верны присяге и выполняли приказы. Днем воздух буквально гудел от разрывов тяжелых снарядов, перепахивавших германские позиции. Ночью отрывисто рявкали трехдюймовки, разгоняя пытавшихся восстановить разрушенные днем позиции немцев. Иногда над головами, утробно гудя, проплывали в сопровождении истребителей «Ильи Муромцы», и где-то в глубине германских позиций ухали взрывы тяжелых бомб.

Атака была назначена на 6.15. Целую ночь перед атакой полк не спал – заседали комитеты низового уровня, ротные и батальонные. Большинство поддержало решение полкового комитета – не наступать, но два ротных комитета все-таки в последнюю минуту переменили мнение, и теперь пятьсот угрюмых, невыспавшихся солдат, вяло переругиваясь и дымя цигарками, сидели в окопах первой линии, ожидая сигнала к началу атаки. Тут же были все оставшиеся в полку пятнадцать офицеров во главе с Владимиром.

Артподготовка стихла. Небо буквально на глазах из черного становилось чернильным, фиолетовым, синим и, наконец, бледно-розовым. Над далеким лесом, который был сильно укреплен германцами, нехотя вставало солнце. Какая-то бесстрашная пичуга пищала что-то высоко в небе, словно заранее отпевая тех, для кого этот день – 9 июля 1917-го, станет последним…

Как всегда перед началом атаки, Владимир испытывал сильное нервное возбуждение. Есть такое выражение: поджилки трясутся. У него с поджилками было все в порядке, а вот живот поджимали неприятные спазмы, даже подташнивало слегка. На первом году войны Шимкевич стыдился этого, но потом понял, что ничего стыдного в этом нет. Все – люди, всем хочется жить. В том-то и есть отличие героя от не-героя, что герой выходит на бой, победив прежде всего самого себя, свой страх, свои боли, свои тошнотные спазмы.

Резкий хлопок ракеты, возвещавший о начале атаки, послышался издалека, но все-таки прозвучал он пугающе четко. Пора. И сразу же беспокойству пришел конец – теперь только собранность, только работа мускулов и оружия, только вперед, на врага!..

– По-олк! – Владимир почему-то вспомнил далекий летний плац 1913-го, зычный голос полковника Протопопова… Усилил голос, соизмеряя его с пространством. – За мной, в атаку! Вперед!

В левой руке – отточенный кортик, в правой – верный трофейный «парабеллум». И первые шаги с переходом на бег по растрескавшейся от долгой жары земле за «нашей» колючкой, и вот уже впереди – только открытое пространство, те самые сто пятьдесят шагов, которые отделяли от германских позиций… Что там? Пулеметы? Снайперы? Огнеметчики?.. Не думать, не думать, бежать вперед по родной земле, за которую не жаль ни крови, ни жизни, ни черта…

Владимир оглянулся только через сорок шагов. И понял, что вместе с ним бегут еще шестеро офицеров. Поручики Маев, Зубрицкий, Андрющенко, подпоручик Липкин, прапоры Гессен и Французов. Он узнал их загорелые лица, огрубевшие, злые, отчаянные. Они бежали с хриплым «ура», и рассветное солнце блестело на клинках их кортиков. А потом Владимир услышал смех. Это смеялись солдаты, оставшиеся в окопах. Свои солдаты… Среди них был подпоручик Латышев.

– Эй, герой, чего встал? – крикнул кто-то из них. – Давай-давай, Берлин в той стороне!

Офицеры растерянно сбавили темп, кто-то остановился. Они тяжело дышали и смотрели только на своего командира. Наверняка со стороны они выглядели нелепо – семеро в поле, против германских позиций, на виду у своих ржущих солдат… Шимкевич понял: как он прикажет, так и будет. «Честь», – внезапно обожгло мозг предсмертное слово капитана Гогенавы…

– За мной, – хрипло сказал Владимир и зашагал в полный рост на германские позиции. Шестеро офицеров последовали за ним.

Смех за их спинами продолжался еще несколько минут, потом прекратился.

Багровое солнце, вставшее из-за леса, уронило на френчи шедших в атаку тяжелый луч, кроваво окрасивший форму офицеров…

В тот день, 9 июля 1917-го, Владимира и шестерых верных присяге офицеров его полка спасло только то, что передовые немецкие позиции на этом участке были полностью сметены трехдневной артподготовкой. Окопы и дзоты были разрушены, входы в доты завалены обломками деревьев и засыпаны землей. Здесь не осталось ни одного живого существа. Офицеры, не встречая сопротивления, прошли три линии германских окопов и остановились. Противника не было и дальше. Только безмолвный, суровый, несмотря на лето, лес, сплошь оплетенный колючкой в человеческий рост, да бесчисленные воронки от наших снарядов. Тишина навевала ужас, это была тишина смерти…

Через три часа офицеры вернулись на позиции полка. Там они не нашли ни одного человека.

– …Я готов понести самое суровое наказание, господин генерал-майор, – закончив доклад, выговорил Владимир фразу, которую с таким трудом произносит любой человек, состоящий на любой службе. Но что поделать – за все надо отвечать. За победы и за поражения тоже. За себя и за своих подчиненных. За то, что полк не поднялся в атаку и самовольно оставил позиции, ответственность несет его командир. Вернее, командующий – командиром мог быть только полковник, чином выше или ниже – уже командующий.

Начальник штаба Западного фронта, моложавый, с остро закрученными усами генерал-майор Сергей Леонидович Марков, скупо усмехнулся, глядя на стоящего перед ним навытяжку капитана.