Великий Рузвельт. "Лис в львиной шкуре" - Виктор Мальков

Франклин Рузвельт и внешняя политика – особая тема. Формирование его взглядов проходило в период выхода США на мировую арену в качестве великой державы. О мировой ситуации и месте в ней Соединенных Штатов после отказа сената ратифицировать Версальский договор Рузвельт, посягнувший на выборах 1920 г. в тандеме с кандидатом в президенты США Джеймсом Коксом на должность вице-президента США, судил применительно к меняющейся в сторону консерватизма обстановке в духе умеренного вильсонизма и осторожной, ненавязчивой критики изоляционизма. «Две большие проблемы, – говорил он, – предстоит решить будущей администрации, наши отношения с миром и настоятельная нужда организации: прогресса внутри страны». И добавлял: «Невозможно жить в мире и одновременно не быть его частью» {19}. Кто мог возразить? Историк У. Кимбалл прав – трудно провести нюансированную систематизацию идеологических взглядов Франклина Рузвельта на мировую политику, как они сформировались в период бурной индустриализации (конец XIX – начало XX в.), обострения межимперских противоречий и складывания военно-политических блоков в первое десятилетие ХХ в., подъема антиколониальных движений, социальных революций и мировых войн. Они менялись или оставались размытыми. «В действительности, – пишет он, – Франклин Рузвельт не был ни реалистом, ни коммунистом, ни прогрессистом, ни либералом, ни любым другим, обозначающим политические убеждения удобным словечком, часто употребляемым для того, чтобы избежать анализа. Он был ФДР» {20}.

Рузвельт и сам говорил, что он не является приверженцем какого-либо «изма». В какой степени данное свойство сказалось на «слабостях рузвельтовского руководства перед лицом мирового кризиса 1930–1939 гг.», как об этом писал Роберт Шервуд {21}, еще предстоит рассказать. Однако этот недостаток был компенсирован ассоциативным мышлением, предпосылкой которого были и воспитание, и прекрасно развитое чувство истории, и уважение к взглядам оппонента (ими мог быть Черчилль или Сталин), и прогностические способности. Отчасти этим объясняется то, что Франклину Рузвельту в отличие от его предшественников – Уильяма Маккинли, Теодора Рузвельта, Вудро Вильсона, Калвина Кулиджа, Герберта Гувера и большинства его воспреемников, президентов, «поселившихся» в Белом доме после Второй мировой войны, – удалось избежать крайней идеологизации своей внешней политики, заявив, однако, себя решительным противником фашизма, колониальной экспансии и сторонником коллективной безопасности. Он настороженно относился к идее «Американского века», хотя она и принадлежала его кумиру Вудро Вильсону и американскому газетному магнату Генри Люсу. Пожалуй, Рузвельту раньше Джорджа Кеннана стала ясна бесплодность «застарелой тенденции американцев судить о других в зависимости от того, в какой степени они ухитряются стать похожими на нас» {22}.

Столкнувшись с фактом послеверсальских изменений в составе и характере мирового сообщества, появления агрессивных тоталитарных режимов и непрерывного роста реваншизма, Рузвельт еще до избрания президентом с каждым годом утверждался в мысли, что, отгораживаясь «китайской стеной» от внешнего мира и единолично прибегая к силе в интересах «Первой новой нации», Вашингтон наносит двойной урон стране. Теряет уважение поверивших в американское миротворчество союзников в войне с кайзером и лишает себя возможности в критических случаях воспользоваться содействием третьих стран, «соседей», действовать, консультируясь с ними {23}. В Рузвельте говорил противник односторонних действий (унилетарализма в стиле дипломатии «большой дубинки» Тедди Рузвельта) и силовых приемов.

Оставаясь вильсонистом, Рузвельт в условиях сильнейшего прессинга изоляционистов эпохи «процветания» искал обходные пути для воплощения в жизнь собственного «Плана мира», модифицированной идеи коллективной безопасности, призванной искупить вину американского конгресса, отказавшегося ратифицировать устав Лиги Наций и лишившего тем самым Соединенные Штаты возможность играть в ней, как выразился сам Рузвельт, роль «Большого брата» {24}. Задача эта не входила в перечень первоочередных озабоченностей Франклина Рузвельта, одного из фаворитов Демократической партии после ее поражения на выборах 1920–1924 гг. Он проявлял весьма двойственное отношение к самой идее наделения Лиги Наций функциями реального арбитра в международных конфликтах и приведения противоположных сторон к миру и в годы европейского кризиса накануне Второй мировой войны. К вопросу о будущем мироустройстве и мирохозяйственных связях он вернулся снова уже в годы Второй мировой войны в рамках обсуждения «большой тройкой» планов послевоенного устройства мира и практических шагов, обозначенных в Атлантической хартии (1941 г.). Итогом стало рождение Бреттон-Вудской системы, ООН и наказание военных преступников.

В историографической традиции США утвердились две точки зрения на Рузвельта как дипломата и руководителя внешней политики США в 1933–1945 гг. В дискуссиях и столкновении мнений историки, правда, едины в том, что Рузвельт заслужил быть отмеченным в двух случаях: в связи с началом политики «добрососедства» со странами Латинской Америки и вкладом в созидание победы над фашизмом во Второй мировой войне. Дальше начинаются разногласия. Внезапное нападение японцев на Пёрл-Харбор, Гонолулу и Гавайи 7 декабря 1941 г., гибель семи американских линкоров и 2403 моряков, ставшая расплатой за беспечность и промедление с приведением в боеготовность вооруженных сил США, не колеблют высокой оценки Рузвельта как Верховного главнокомандующего. За трагической ошибкой последовала еще одна. «Эффектная» точка в войне на Тихом океане – Хиросима и Нагасаки. Возмездие наступило. Забудьте! Приказ о бомбардировках отдал Трумэн 6 и 9 августа 1945 г., но сами они были подготовлены Рузвельтом. Находят и другие промахи, ошибки и непростительные компромиссы с совестью и моралью. Здесь и невнятная реакция на Лондонскую экономическую конференцию, и политика нейтралитета в 30-х годах, и отношение к захвату Италией Эфиопии, и нежелание заступиться за Испанскую республику, и равнодушие к положению евреев в захваченной фашистами Европе, и задержка с открытием второго фронта, и многое, многое другое. Упреки и обвинения Рузвельта в наивности, непрофессионализме, беспечности и обманчивости при демонстрации решимости и даже позерстве – все это стало общим местом «критической» литературы. История предъявляет счет, но она же и дает ключ к ответу.

Многие полагают, что своими дипломатическими промахами Рузвельт больше всего обязан обычаю считаться исключительно с собственным взглядом на тот или иной вопрос, не принимая во внимание мнения профессионалов или советников. Рузвельт часто оставлял без внимания предложения или оценки самых близких к нему членов кабинета, давно доказавших свою преданность, порядочность и профессионализм. «Вы один из самых трудных людей, которых я знаю», – сказал ему однажды прямолинейный и несменяемый министр внутренних дел Гарольд Икес. Рузвельт переспросил: «Это потому, что я порой бываю слишком неприступен?» – «Нет, – ответил Икес и продолжил: – Потому, что вы не хотите быть откровенным даже с людьми, которые абсолютно лояльны к вам… Вы держите карты, прижатыми к животу. Вы никогда не выкладываете их на стол» {25}. То же могли повторить и другие члены «мозгового треста», хотя упрек Икеса нельзя считать вполне справедливым. Возможно, в нем говорила ревность к ближайшему окружению президента. Рузвельт просто-напросто убедился, что скрытое обдумывание тех или иных решений, «с глазу на глаз» с самим собой служит лучшей гарантией успеха.