Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

И в эти мимолетные мгновения, когда секунда длилась почти тысячу лет, он полнее постиг грандиозность подмостков. Земля была проявлением сознания Вселенной, а та, в свою очередь, дщерью Вселенной еще более огромной… А обнимало все в целом не просто божество, одно из многих, а единство Бога.

Теперь на моем столе лежат в беспорядке блокноты, от корки до корки полные блеска такой красоты, что едва не светятся сами. А в ушах по-прежнему звучит лихорадочная речь друга в том плохо освещенном зальчике, где мы сидели за столом с несвежей скатертью. Но как я ни стараюсь объединить их, внятнее рассказ не становится.

— Ступай домой, и пусть это тебе приснится, — ответил он на робкий вопрос, который я осмелился задать в конце нашей встречи. — Так ты лучше все поймешь, во сне. Чтобы мой облик тебя не отвлекал. И тогда, возможно, сможешь увидеть сам.

Остается, однако, поведать о том, как он покинул тот сад юности Земли. Об этом он повествует более доходчиво. Или, возможно, я несколько лучше понял.

Неожиданно, на пике восторга, усилилась связь, что привязывала его в внешнему состоянию. Из самых глубин поднялась волна жалости и сочувствия. Ему открылись страдания миллионов в тюрьмах и клетках, порожденных цивилизацией. Душа потянулась к ним. Он понял, что счастье невозможно, если не поведать им открывшееся ему. И это жгучее желание охватило его, словно огнем.

«Если бы только удалось донести это до всех! Я бы спас мир, вернув его к простым истокам! Стоит лишь сказать, они сразу поймут и последуют за мной!»

Стоило возникнуть этому желанию, через охватившее его сверхсознание прокатился мелодичный гул. Вокруг, почти полностью проступая, собрались те настроения, что были богами… Теренс мог оставаться веками, даже целую вечность, но жажда поделиться с миром своим открытием, страстное стремление исцелять и спасать потянули его наружу.

В мгновение ока прамир закрыл за ним свои роговые врата и врата слоновой кости. Бесшумно упал громадный занавес. И вот Теренс уже снаружи…

Он стоял возле каменных саклей знакомого селения. Пошатнувшись, О’Мэлли протер глаза. Внизу сильные порывы ветра гнули ветки буков. Кавказская лошадь под седоком ткнулась носом в мешок, тот наклонился, и мука просыпалась на землю, слышалось шумное дыхание животного; глаза проследили, как осела просыпанная мука, а примерно в пятидесяти ярдах позади он увидел удаляющуюся человеческую фигуру — это бежал проводник.

Нагнувшись, проводник на ходу подхватил с земли упавший башлык.

Теперь О’Мэлли проследил этот жест до конца.

Не останавливаясь, проводник водрузил башлык на голову.

А ветер донес до ушей фразу на ломаном французском. Теперь полные ужаса слова сложились вместе: «Один из них рядом. Прикрой глаза! Спасайся! Они приходят с гор. Они древнее камней… беги…»

Кругом больше не было ни души.

Похоже, столь резкий переход не удивил О’Мэлли. Поняв, что без Рустема он может оказаться в весьма затруднительном положении, ирландец сложил руки рупором и крикнул проводнику вслед, стараясь придать своему голосу внушительности:

— Остановись! Бояться нечего. Иди назад! Неужели ты испугался порыва ветра?

Видение, наверное, придало его голосу и манере такую убежденность, что бегущий остановился как вкопанный, постоял так в некотором сомнении, но потом, все еще озираясь и осеняя себя охранительными знаками своей религии, медленно возвратился к нанявшему его человеку.

— Все прошло, — сказал О’Мэлли, хотя звуки собственного голоса как-то непривычно рассыпались во рту. — Унеслось обратно в горы. Тебе со мной ничего не грозит, — добавил он, внутренне чуть усмехнувшись. — Я смогу защитить нас обоих.

Ни малейшей неловкости он не испытывал, словно британский офицер, отдающий команду солдату. И грузин постепенно успокоился, хотя еще долго старался не отходить далеко от спутника.

Таким образом, переход произошел быстро и окончательно. Словно в голове захлопнулись ставни, по сравнению О’Мэлли. Видение длилось долю секунды, и за такую же краткую долю он успел вернуться в привычное, будничное состояние. Слияние с великим сознанием Земли было мимолетным. И расширение личности столь же преходящим.

Более того, столь полным оказался возврат, что поначалу, ничего не помня, он возобновил движение по жизни с того же мига, когда выпал из нее. Проводник довершил начатый жест и договорил фразу, перебитую видением, и О’Мэлли таким же точно образом вернулся к прерванным мыслям и действиям.

Остался лишь намек. Да еще странное ощущение незаполненного интервала: иных свидетельств вспышки невероятного прозрения, заполнявшего, как казалось, множество дней и ночей, не сохранилось.

Было похоже на пробуждение среди ночи из глубокого сна, не по своей воле и не постепенно, а как если бы кто-то потряс за плечо — и сна ни в одном глазу. И в сколь бы яркий и полный действия сон вы ни были бы погружены, все исчезает в мгновение ока. Лишь хвост красочной процессии скрывается за углом. Доля секунды — и больше ничего не остается.

Именно такой намек только и сохранился — хвост удаляющейся процессии. Он определенно знал: его взору предстало нечто. Но более ни в чем не мог быть уверен.

Впоследствии, очень постепенно, в памяти начали всплывать детали. За несколько следующих дней пути, пока Рустем завершал намеченный маршрут, из более глубоких слоев памяти понемногу, деталь за деталью, начали всплывать воспоминания, и О’Мэлли по мере способностей тут же заносил их в блокнот. Они хранились, как ценный вклад, к которому он порой получал доступ. Это объясняет некую беспорядочность записей, порой приводящих в недоумение, но в то же время доказывающих их достоверность. Никак нельзя было считать написанное выдумкой, плодом разыгравшегося воображения. Части были не соединены между собой, неполны, ложась на бумагу по мере возникновения в памяти. Казалось, более слабое сознание не в силах вместить целиком пережитое; полагаю, вплоть до самого конца он не в состоянии был полностью восстановить его в памяти.

Они бродили по горам еще около двух недель, переживая различные приключения, которые О’Мэлли надлежащим образом излагал в записках путешественника. Но все они касаются мира внешнего и в данном повествовании не особенно уместны. К середине июля Теренс с проводником вновь вернулись в цивилизованные места. Там, в Микаэлеве, он попрощался с Рустемом и сел на поезд.

Именно возвращение в обычные условия современной жизни всколыхнуло залегающие глубже слои сознания и побудило их воспроизвести магический запас воспоминаний. Ибо, вновь погрузившись в мелочные дрязги века механизмов, роскошных вещей и поверхностных ухищрений, он испытал острую боль, почти невыносимое чувство потери. Вновь вернулись неудовлетворенные стремления. Причем особенно ранили не сами предметы, которым в мире уделялось столь много внимания, а тот подход, согласно которому одни занятия и вещи почитались важными, а другие почти единодушно, за редким исключением, рассматривались как второстепенные либо игнорировались вовсе. Для него же самого их ценность была прямо противоположной.