Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Бивен занял его место в кресле, просевшем на добрые двадцать сантиметров под его весом.

Появилась морщинистая женщина с кофейником в руке. Ее черты казались выгравированными на темной коже. Губы словно перерезали лицо, обведенные черным карандашом глаза выделялись на нем двумя глубокими дырами.

Она подала им кофе по-турецки в латунных стаканчиках. Каждое ее движение сопровождалось волшебным восточным треньканьем. Серьги, ожерелья, а главное — золотые побрякушки, вплетенные, как и у других, в волосы.

Бивена это покорило. Во всей здешней грязи и нищете до сих пор теплилась неистребимая любовь к тому, что блестит. Все должно посверкивать и подрагивать. Их стремление к роскоши и элегантности выражалось в этих жалких безделушках, выставленных напоказ — вплоть до золотых зубов — и резко контрастирующих с их смуглой оболочкой.

Кокетство сороки-воровки.

— Лады, — бросил Тони, отпив глоток черной жидкости, — чё там у тебя за вопросы?

— Когда цыган убивает, он всегда снимает с жертвы обувь. Так ты мне сказал в прошлый раз.

— Мож и есть рома, которые так не делают, приятель, но ловари по эт сторону Дуная, они только так. Чтоб, значит, призрак, ну мулло, не смог вернуться в их сны.

Бивен вздрогнул при последнем слове.

— Почему в сны?

— Сны, приятель, эт владения мулло. Когда кто-то умирает, он всегда возвращается, когда ты спишь. Потому его имя и дают малышу. Тогда он не может вернуться. Но если ты кого убиваешь… тут дело другое. Штука с именем не проходит. Лучше тебе снять с него башмаки.

Мраморный человек. Он, наоборот, появлялся в сновидениях жертв. Связь с цыганами?

Бивен покачал головой: бред какой-то.

— Представь, что один из Zigeuner начнет убивать женщин из высших нацистских кругов, что ты на это скажешь? — для очистки совести спросил он.

Тони сплюнул на землю.

— Точняк не пойду плакать на их могилы.

— Понятно, но сам убийца, цыган, с чего бы ему это делать?

Тот без колебаний ответил:

— Чтоб отомстить, приятель.

— Отомстить за что?

Тони захохотал — у него были белоснежные зубы, зубы гепарда.

— Братан, а чё, сам не сечешь?

— Нацисты обращаются с вами как с собаками, согласен, но с чего ополчаться на женщин? Почему бы не попытаться убить кого-то из высокопоставленных нацистов? Например, главу Управления по расовой гигиене?

Тони наклонился, опираясь руками о колени. Поднял из грязи ветку и ткнул ею в сторону Бивена.

— Эти женщины, приятель, мож, у них есть то, чё у нас украли.

— Что?

— Они могут делать детей, братец.

Инвалиды, носители наследственных заболеваний, асоциальные элементы (а они, с точки зрения членов НСДАП, также страдали врожденной болезнью) — все они подвергались стерилизации.

И Zigeuner были в первых строках списка.

— Братец, — продолжил Тони, — ты должен кой-чё понять: нас убили, но оставили жить. Нам залезли в живот, но мы по-прежнему здесь. Каждый день мы должны проживать это, братец, нашу смерть, нашу сушь. Если ты не даешь рому иметь детей, приятель, это как перекрыть ему дорогу. Нет будущего, приятель, только смерть каждое утро.

Адлонские Дамы были беременны, когда их убили. Из них вырвали зародышей. Жест ярости, исступления, отчаяния.

Неожиданно Бивен спросил:

— Ты умеешь плавать?

— Нет, куда там, братан. Водичка, она для рыб.

И только в этот момент, не раньше и не позже, Бивен понял, откуда взялось настоятельное желание увидеть Тони. Решающая деталь всплыла как озарение.

— В гестапо ты мне сказал: «Тот, кто укокошил четырех теток, он парень из наших…» Откуда ты знал, что жертв было четверо?

Улыбка Тони мелькнула, как еще один язычок пламени вдобавок к тем, что вились под котелком.

— Мы, рома, много чего знаем о гадже, мы…

Маленький хлюст не успел договорить: Бивен схватил его за ворот рубашки так, что отлетели несколько пуговиц.

— Смеяться надо мной вздумал! — взревел он, придушив того одной рукой. — Как ты мог это знать?

Тони высвободился из захвата немца одним плавным, но решительным движением. Способ не хуже других задать правила игры — как равный с равным.

— Уймись, братец. Мы щас говорим как мужчина с мужчиной.

Бивен засунул руки в карманы, чтобы ему не врезать.

— Слушай меня хорошенько, — продолжил смуглолицый. — Эту месть мы, странники, мы ее ждем уже годами, врать не буду. И тут никакой жалости, кореш. Нацисты должны заплатить.

— Отвечай на мой вопрос: откуда ты знал, что жертв было четверо?

Тони с улыбкой на губах уселся на свой ящик, словно подтягивал к себе сети, где таилось таинственное знание.

— ГОВОРИ!

Цыган придвинулся к огню. На его лице плясали оранжевые отблески, в то время как белое солнце высвечивало блох в его черной гриве.

— Все просто, приятель. Я знаю, кто убил твоих цыпочек.

— Опять надо мной смеешься.

— Ты мне не веришь, а ты поверь, приятель. Сам увидишь.

Бивен лихорадочно размышлял. Это был бред, наваждение. Но он не мог упустить такую возможность, сколь бы ничтожно мала она ни была.

— Слушаю тебя, — сдавленным голосом пробормотал он.

— А чё ты мне дашь взамен?

— Еду, одежду…

— Теперь ты надо мной смеешься.

Гестаповец взорвался:

— А чего ты хочешь? Бабла?

— Вытащи меня отсюда.

— А твои? Бросишь их здесь?

Перламутровая улыбка.

— Я разберусь. Как сниматься с лагеря, приятель, мы в этом доки.

— Ты можешь выйти когда захочешь. Этот лагерь почти не охраняется.

— Нет. Я те толкую о парадной двери, умник, с бумагами и прочим. Я хочу вернуться к своим в Силезию.

— Мне надо подумать.

Не добавив ни слова, Бивен удалился большими шагами. По крайней мере, таково было его намерение. На самом деле он жалко зашлепал по грязи, стараясь не потерять равновесия, пока не добрался до досок, которые вели к выходу из этой клоаки.

Направляясь к воротам — голова у него была тяжелая и гудела, — он наткнулся на маленького человечка, который не был ни цыганом, ни эсэсовцем. Сухонький, как орешек, и сутулый, как вьючное животное, он тащил на спине сумку, которая казалась тяжелее всего его хилого костяка.