Шенгенская история - Андрей Курков

Проснувшись посреди ночи, он отвлекся от беспокойного сна. Отвлекся и от сна, и от всех вчерашних переездов, волнений и разговоров. Отвлекся, глядя на безмятежно спящую Барбору, на своего ангела-хранителя, под сердцем у которой растет сейчас еще один будущий ангел.

Солнечным мартовским утром Рената разбудила Витаса раньше обычного. Разбудила нежно, подсунув под нос чашечку с только что сваренным кофе.

– Ты чего? – забурчал он, приподнимая голову над подушкой.

– Я же тебе вчера говорила, – Рената заглянула ему в сонные глаза. – Мы сегодня должны подхоронить дедушку Йонаса!

– А зачем для этого раньше вставать? Собаки же его тут, рядом!

– А мы не к собакам, – сообщила Рената. – Я же тебе вчера говорила! Или ты меня не слушал?

Витас вздохнул. Поднялся в кровати, подсунул подушку под спину и взял из рук Ренаты блюдце с чашечкой кофе. Лицо его по-прежнему выражало сонливое недоумение.

– Мы его отнесем в Андрионишкис на кладбище, туда, где бабушка Северюте лежит.

– А разве он не завещал подсыпать свой прах на могилки собак? – спросил Витас.

– Может, и завещал, но я точно знаю, как лучше! Он ведь у бабушки не спрашивал: разрешает она ему свой прах к праху собак подсыпать или нет! – Голос Ренаты звучал удивительно твердо, словно она к этому разговору со вчерашнего дня готовилась.

– Так это что, – спросил Витас, сделав глоток кофе, – если я умру и перед смертью скажу тебе, как и где меня хоронить, ты все равно сделаешь по-своему?!

– Конечно, – ответила Рената. – Мужчины – эгоисты. Они никогда не думают о других!

– Ну, – Витас усмехнулся. – Тогда я обещаю не умирать и никогда не сделать тебя вдовой!

– Ты что, хочешь, чтобы я умерла раньше? – Глаза Ренаты удивленно округлились. – Не надо такого обещать! Муж обязан умереть первым, чтобы его могилка была самой красивой на кладбище!

Витас смотрел и не мог понять: шутит Рената или говорит серьезно. А она заулыбалась вдруг, словно о чем-то совершенно постороннем и смешном подумала.

До кладбища в Андрионишкисе отправились по лесу пешком. Ноги проваливались в сопревшую под ослабевшим снегом прошлогоднюю листву. Жалобно похрустывали иногда под подошвами набравшие за зиму сырости упавшие ветки. Над головами шумел сосновый лес, а внизу, у земли, – ни малейшего ветерка. Рената несла металлический совок для огорода, а Витас – сумку с керамической урной. Оба посматривали на высокие кроны сосен. Рената с любопытством, Витас – с опаской.

– Ой, какая она облезлая, – сокрушенно выдохнула Рената, остановившись у могилы бабушки Северюте.

Витас глянул на лицо покойной в овале фотографии, вставленной в гранит. Посмотрел потом многозначительно на Ренату.

– Да, я на нее похожа, – кивнула Рената, словно прочитав мысли Витаса. – И не только лицом!

Вздохнула, присела на корточки и стала металлическим совочком остатки снега с могильного холмика сбрасывать.

Витас достал из сумки темно-зеленую вазу, поставил на размокший снег.

– Открывать? – спросил.

– Подожди, – остановила его Рената, не сводя глаз с могильного продольного холмика, уже полностью очищенного от снега. – Где у ее могилки сердце? – спросила скорее саму себя Рената, дотронулась острием совка до изголовья холмика, провела рукой вниз. – Сердце где-то здесь, – сказала и выкопала маленькую ямку. – Давай! – обернулась к Витасу.

Он оторвал прозрачную клейкую ленту, снял крышку и передал ей вазу-урну.

Рената аккуратно, приложив широкое горлышко вазы к краю ямки, высыпала пепел. Ямка наполнилась серым прахом. Рената отложила совок и руками закрыла ямку мокрой коричневатой землей. Выровняла поверхность могилы, пригладила ладонью.

– Ну вот и все, – произнесла грустно. – Теперь они снова вместе! Надо будет красивые цветы тут посадить, когда теплее станет!

– А вазу куда? – спросил Витас.

Молча Рената вернула крышечку на место и установила темно-зеленую, под малахит вазу справа от памятника на гранитный бордюр, окаймляющий границы могилы.

– Так красиво? – спросила.

Малахитовый цвет вазы хорошо сочетался с черным гранитом памятника. Витас кивнул.

– Надо идти! – поторопил он Ренату.

Над головами снова шумели кроны.

Рената выискивала слухом в их шуме крики весенних птиц. Но птицы молчали.

Когда она уже забыла о молчащих птицах, издалека донесся собачий лай.

– Это Гуглас! – Витас, шедший впереди, обернулся. Его лицо выразило беспокойство. Он прибавил шагу.

Впереди, за поредевшими стволами сосен и дубов засветилось поле, покрытое солнцем. Тропинка повернула направо, вдоль опушки леса, к хутору Пиенагалис.

Лай Гугласа продолжался, и Витас уже почти бежал. Его нервозность передалась и Ренате. Но она за ним не поспевала.

Снова пришла суббота. Будильник мобильного телефона оборвал храп Тиберия и Ласло и заставил Клаудиюса открыть глаза. В окно било солнце. Столик и подоконник казались из-за его лучей желтыми.

Клаудиюс первым заскочил в душ. На него полились струи холодной воды, которая вот-вот начнет теплеть, прогреваться. Конечно, было бы комфортнее вторым или даже третьим оказаться в душе. Холодная вода сошла бы, стекла на венгерских братьев по разуму и работе. Но Клаудиюс не хотел ждать, он с детства не любил очередей, а очередь в туалет или в душ всегда раздражала его сильнее любой другой.

Венгры уже поднялись и теперь они, позевывая, «стояли в очереди». Конечно, никакой реальной очереди тут не было. Они просто болтали, сидя за столиком и спокойно ожидая, когда можно будет принять душ.

То, что Тиберий и Ласло ни разу за все время не упомянули о том, что это он, Клаудиюс, получил отобранную у них дополнительную работу – заботу о кроликах и свинках, заставляло молодого литовца подбирать добрые, положительные слова в их адрес даже в своих мыслях. Они, казалось, кроме простенькой еды и пива, ни в чем больше в жизни не нуждались. По крайней мере никаких иных желаний они не проявляли, довольствуясь тем, что есть. Это подталкивало Клаудиюса к мысли, что и сам он прав в том, что к жизни особых претензий не выдвигает. Она, жизнь, и так хороша. Правда, у него есть претензии другого характера – к Ингриде, с которой он в последние несколько дней лишь пару раз столкнулся на работе, да и то мимоходом. Она всегда спешила и, заметив его, только ускоряла шаг.

Но завтра – воскресенье. Завтра, возможно, они поедут на автобусе по Кенту, откроют для себя еще парочку милых уголков этого «приморского» графства.

Вспомнился их последний и довольно неприятный вечерний разговор над морем. Что она ему тогда наговорила? Что он безвольный? Что ему надо менять себя и начать с того, что выбрать себе новое имя? Какая глупость! Если лишиться имени, то как при этом не лишиться себя самого? Своих воспоминаний, своего характера, своих чувств, своей родины, как бы помпезно это ни звучало? Наверное, он сам спровоцировал ее на грубости и глупости, которые так легко вылетали из ее уст. Тот ветер тоже был грубым и назойливым. Тот ветер больше пока не повторялся.