Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Я знал Сергея хорошо. Лучше, чем кого-либо. Но всё же недостаточно хорошо. Я не был готов к тому, что он мне сказал. Но вполне достаточно, чтобы понимать, что он озвучил принятое решение и переубеждать его бессмысленно.

– Нет, – сказал я, – я ничего не хочу сказать, кроме того, что я не согласен… Но тебе это уже безразлично.

– Мне далеко не безразлично, – сказал Сергей почти страстно, – но только это ничего не изменит… Мы, разумеется, будем встречаться в университете, возможно, на улице. Я буду рад с тобой поздороваться… Но разговаривать даже на тему погоды не буду… Не пытайся только как-то объяснить себе моё это решение. Оно моё, и только моё.

– Я не знаю, – сказал я.

– Чего ты не знаешь? – спросил он.

– Я не знаю, буду ли я пытаться объяснить себе твоё решение или не буду… И я не знаю, буду ли я рад здороваться с тобой при встрече или нет… И не знаю, можно так делать, как ты сейчас делаешь, или нельзя… Я думаю, что нельзя…

– Понятно, – сказал Сергей и замолчал.

Я стоял рядом тоже молча. Поезд, замедляя ход, заползал на станцию Новосибирск Главный.

Проводница пришла в тамбур. Посмотрела на нас внимательно.

– Это кто у нас тут сходит? – спросила она.

– Я схожу, – сказал Сергей.

– А постельное бельё, полотенце кто будет сдавать?

– Я сдам. Я остаюсь до Кемерово, – сказал я.

Поезд вздрогнул, остановился, проводница открыла дверь. Дождь застучал по ступеням вагона. Сергей обернулся на меня и протянул руку. Я её пожал. Не сильно, не слабо, без попытки передать рукопожатием какие-то особые, значительные переживания. Сергей так же.

Мы пожали друг другу руки, и он вышел под дождь, прошёл несколько шагов и побежал в сторону здания вокзала. Больше мы ни разу не пожимали друг другу руки.

Мы проработали и продружили без малого два года, если не считать нашу переписку. Я привык, что Сергей есть, что работа, репетиции, разные затеи всегда были совместным делом. Я привык с любой идеей спешить к нему, я привык, что он необходимая часть моей жизни.

Сергей научил меня многому. Прежде всего тому, как анализировать свою собственную работу и как принимать решения. Без Сергея я не понял бы, что необходимо самому, и только самому, выбирать из собственных замыслов исключительно те, которые являются жизнеспособными. Сергей подал мне пример несуетного пути в избранном направлении. Благодаря ему я усвоил, что суетиться в жизни и работе стыдно и бессмысленно.

А ещё он своими поступками убедил меня, что нельзя, как он, жить голыми идеями и собственной волей… Что ошибки нужно уметь признавать, и лучше по горячим следам. Что принимать окончательные решения навсегда – это вовсе не признак силы и мужества.

Сергей продемонстрировал, как добрый человек бывает жесток, и как умный человек способен на глубокие и тёмные заблуждения.

Когда я писал диплом по Николаю Степановичу Гумилёву, когда был вынужден уйти в его поэзию с головой, я частенько вспоминал, как Сергей сунул мне его книжку. Случайно. В купе поезда.

Изнемогая под тяжестью поэта Гумилёва, задыхаясь от его сложной, витиеватой, утомительной поэзии, подчинённой одной-единственной концепции и идее, я много раз мысленно обращался к Сергею Везнеру.

Продираясь сквозь трудные стихи, сквозь непонятные, но бесконечно важные поэту ритуалы и бесценные для Николая Степановича детали и подробности, я отчётливо видел, что этот большой поэт сам собственной волей заточил себя в темницу своей идеи. Я видел, что девяносто процентов его стихов просто невозможно читать, потому что они созданы по жёстким законам, написанным автором для самого себя.

И только в некоторых, немногих, редких случаях он забывал о своих же правилах и был просто чудесным поэтом. Свободным и лёгким, прекрасным и ясным. Именно такие стихи дали людям возможность его полюбить и понять масштаб его поэтического гения. В этих стихах ходит жираф, ездит убежавший трамвай, плывут капитаны… А всё остальное, то, что сам Николай Степанович считал главным своим достижением и выполнением поэтического долга, легло на полку истории литературы, доступное только специалистам и исследователям. Да и то немногим.

Как было похоже это на то, что и как делал Сергей Везнер, мой незабвенный и единственный единомышленник, который был таковым без малого два года моей жизни.

После нашего рукопожатия в тамбуре поезда мы ещё больше года учились в одном университете, в одном корпусе, на одном факультете. Разумеется, мы частенько видели друг друга. Здоровались кивком головы. Не более.

Потом Сергей закончил университет и уехал из Кемерово. Не скрою, я через общих знакомых периодически узнавал, где он и как. Без подробностей. Просто на уровне жив ли и где… А потом и это перестал делать.

Но если бы он, спустя много лет, подал весточку или позвонил, я был бы рад. Очень рад! Однако он весточку не подаст.

Зато с Юрой и Димой из Челябинска я периодически, редко, но пересекался.

Андрей фон Шлиппе на закрытии того фестиваля в Челябинске предсказуемо пригласил в Германию в свой проект «Шинель» театр «Проспект» в полном составе. Ребята туда поехали. В итоге никакого спектакля у них там в Мюнхене не получилось. Театр «Проспект» такого испытания не выдержал и распался окончательно. Дима и Юра какое-то время делали забавный эстрадно-клоунский дуэт. Потом Дима попал в какую-то секту и уехал на долгие годы в тайгу строить город Солнца. Юра чего только не делал: от занятий с детьми до постановок опер. Их режиссёр Владимир стал нормальным обычным режиссёром и педагогом в Челябинске.

Ни одной видеозаписи спектаклей «Проспекта» не сохранилось. Никаких материалов того рокового фестиваля тоже. От всей клоунской эпохи практически не осталось и следа. Ничего!

От театра «Мимоходъ» сохранилась программка с манифестом, билетик и четыре плохонькие фотографии да заметка в областной газете о первом его выступлении.

В Кемерово так больше и не появилось ни одного коллектива или хотя бы сольного артиста пантомимы.

А театр «Мимоходъ» выехал на фестиваль, как на войну, и обратно не вернулся. Погиб.

Вернулись два отдельных человека.

Поезд из Новосибирска до Кемерово шёл около семи часов. На какой-то станции, часа за два до прибытия в Кемерово, бабушка с внуком сошли. Я остался в купе один. Попросил проводницу принести мне чаю.

Я ехал, забравшись на нижнюю полку с ногами, и ни о чём не мог думать. Всё было туманно и непонятно. Очередной этап жизни не закончился, а оборвался. Неожиданно. Внезапно.

Поезд шёл не быстро. Грязное окно запотело. Дождь стекал по нему косыми струйками. Ползущий за окном пейзаж был неясен. А я сидел, смотрел в это мутное окно и почти бесшумно бормотал:

– Мама… мам… сегодня первых двух уроков нету…

После возвращения из Челябинска я какое-то время находился в состоянии, которое можно назвать контузией. Несколько дней я даже не ходил в университет на занятия. Мне не удавалось найти никаких жизненных перспектив. Без пантомимы, без сцены и творчества всё остальное, включая учёбу и образование, утрачивало смысл. Полностью.