Хемингуэй - Максим Чертанов

Он вошел на Террасу и попросил банку кофе:

— Дайте мне горячего кофе и побольше молока и сахару.

— Возьми что-нибудь еще.

— Не надо. Потом я погляжу, что ему можно будет есть.

— Ох и рыба! — сказал хозяин. — Прямо-таки небывалая рыба. Но и ты поймал вчера две хорошие рыбы.

— Ну ее совсем, мою рыбу! — сказал мальчик и снова заплакал».

А вот финал — он, как и зачин, сделан словно не тем Хемингуэем, который писал срединную, героико-эпическую часть, а молодым, не любившим красивые слова: «В этот день на Террасу приехала группа туристов, и, глядя на то, как восточный ветер вздувает высокие валы у входа в бухту, одна из приезжих заметила среди пустых пивных жестянок и дохлых медуз длинный белый позвоночник с огромным хвостом на конце, который вздымался и раскачивался на волнах прибоя. „Что это такое?“ — спросила она официанта, показывая на длинный позвоночник огромной рыбы, сейчас уже просто мусор, который скоро унесет отливом. „Tiburon, — сказал официант. — Акулы“. — Он хотел объяснить ей все, что произошло. „Вот не знала, что у акул бывают такие красивые, изящно загнутые хвосты!“».

Черкасский, не желавший читать «Старика» как эпическую поэму, сказал об этом финале: «Казалось бы, ничего здесь нет. Ан вот он — айсберг. И то ощущение вечности, которое должно вызвать искусство, и которое столь тщетно, то приперчивая, то подсахаривая, старается исторгнуть из наших душ автор. А здесь никчемный кратенький разговор чужих людей, богатых ли, бедных ли, хороших либо дурных — неважно, главное — чужих. Не вообще кому-то, а тому старику, полуживому, истерзанному, нищему, которого мы полюбили, как ни старался этому помешать автор. И чего стоят все эти многокилометровые рыбные рассуждения старика в сравнении с этим „бесстрастным“ скелетом, который „сейчас уж просто мусор“, и его уже „скоро унесет отливом“. Вот так проникает литература в суть явлений. А не рассуждениями о том, „как хорошо, что нам не приходится убивать солнце и звезды“».

Эпический герой обязан совершить подвиг. Агранович и Петрушкин толкуют «Старика» как историю поражения: «Сантьяго так и не сумел сохранить рыбу в сохранности, человеку не подвластно одержать победу над вечным». Но это натяжка, Сантьяго не умер, не отказался от рыбалки, он снова выйдет в море, только с мальчиком, который ему поможет, так что большинство литературоведов и читателей видят в книге историю победы, сохранение «достоинства под давлением»: Сантьяго хоть и потерял рыбу, но преодолел собственную слабость. «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Красиво, убедительно. А все же Ахматову — сохранившую достоинство под таким давлением, какое Хемингуэю и не снилось, — книга почему-то раздражает… И не ее одну… Только потому, что описание страданий на рыбалке выглядит кощунственным рядом с описанием страданий в концлагере? Но не виноват же Хемингуэй, что на рыбалке бывал, а в концлагере нет! Или еще что-то не так?

У Джека Лондона есть похожий рассказ «На берегах Сакраменто»: подвесная дорога соединяет части рудника, женщине, у которой на соседней шахте завалило отца, надо переправиться, а человека, обслуживающего дорогу, нет, есть только мальчик Джерри; он немного умеет управляться с вагонетками и его уговаривают перевезти пассажиров. Ливень, ураган, что-то ломается, вагонетка с людьми застревает над пропастью, ребенок лезет на выручку — больше-то некому. «Седло, которое Джерри себе устроил, было проще простого: он перекинул канат через неподвижный трос, на котором висела пустая вагонетка, и, затянув его узлом, сделал большую петлю; сидя в этой петле, он без труда мог достать руками до троса и держаться за него. Когда бешеные порывы ветра швыряли Джерри то туда, то сюда и чуть не переворачивали кругом, он чувствовал, что сердце у него замирает от страха. Ведь трос совсем старый… а вдруг он не выдержит его тяжести и этих бешеных натисков ветра — не выдержит и оборвется? Это был самый откровенный страх. Джерри чувствовал, как у него сосет под ложечкой, а колени дрожат мелкой дрожью, которую он не в силах был сдержать». Такое же детальное, как в «Старике», описание: «нога затекла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д.», — но Джерри, герой не эпический, а обыкновенный, не рассуждает о звездах или дожде, его голова занята практическими мыслями. Но главное отличие не в этом. У Лондона и у Хемингуэя герой преодолевает слабость, чтобы сделать, что должно. Но у одного он рискует и мучается, чтобы спасти, а у другого — чтобы убить.

Почему Хемингуэй не взял сюжет, например, о том, как ка-кой-нибудь рыбак попал в беду, а Сантьяго, преодолев слабость, его спас? В эпосе должно быть сражение — ну, пусть бы было по дороге, а потом спас… Ну, не человека, так хоть кошку… Дурацкий вопрос: почему да почему, не захотел и все. Ноу Хемингуэя никто никого (даже кошку) никогда не спасает — деяние может заключаться лишь в убийстве. Генри Морган убивает китайца, кубинцев, хочет убить своего напарника, гибнет сам, никому в итоге не принеся добра. Джордан убивает друга, сам гибнет, никого не спасает, оставляет любимую вдовой. Лейтенант Генри не вытаскивает раненого из-под огня, это его вытаскивают другие, а потом его неродившийся ребенок убивает свою мать. Томас Хадсон убивает врагов, его дети гибнут, жены одиноки: ни одному человеку он не дал счастья, зато — герой. Герой американский: он один с револьвером (гарпуном) против всех, и он сделал это! Да! Он убил! Герой хемингуэевский: о, как сладко убить любимого или пасть от его руки! Убить друга-быка, друга-Кашкина, друга-рыбу!

Герой Лондона не убил, а спас, но у них все же есть общее: Америка, победа. «Да! Я сделал это!» А теперь обратимся к произведению того же, что и «Старик», поэтически-эпического жанра, но иной литературной традиции — к «Царь-рыбе». Есть масса серьезных работ, где две книги сравниваются, но процитируем не их, потому что там слишком много терминов, а сочинение школьницы[42]: «Как далеко зашёл человек в самом рваческом, хищническом потреблении даров природы, что нагло потревожил даже донные глубины реки! И хорошо ещё, что герой Астафьева испугался своей удачи, как грехопадения, испугался своего упования на одну силу. С этого испуга — неведомого герою Хемингуэя! — и начинается у Астафьева движение сюжета совсем в иную сторону.

Никто не отнимает у Игнатьича добычи, не „обгладывает“ ее, и нужды ломать весла о головы акул, как у героя повести „Старик и море“, в рассказе Астафьева нет. Да и раздумий о прибыли, о деньгах в сознании Игнатьича, в отличие от помыслов старика, считающего, сколько фунтов отгрызла первая акула, не возникает. Есть сходство героев в одном: оба верят в свою силу, повторяют на свой лад, что „глупо терять надежду“, „забудь о страхе“, „человека можно уничтожить, но его нельзя победить“ (это у Хемингуэя) или „докажи, каков рыбак?“; „Царь-рыба попадается раз в жизни“ (это у Астафьева). На этом сходство произведений, сюжетов борьбы кончается, и в „Царь-рыбе“ вступает сила покаяния и вины, которой нет в „Старике и море“. Герой Астафьева, выбившись из сил, запутавшись в крючках из собственных самоловов, связанный одной гибельной цепью с царь-рыбой, воплощением могучей, непокоренной природы, в итоге… отказывается от своей добычи! Эта добыча грешна. Он боится её как неожиданной кары, как призрака возмездия… Меч-рыба тоже долго таскает слабенькую лодку Сантьяго по теплому морю, но герою вовсе не страшно: он всегда находит огни Гаваны. В „Царь-рыбе“ простор меньше, но он страшнее. Рыба тащит героя в глубину, в него вселяется покорность, „согласие со смертью, которое и есть уже смерть, поворот ключа во врата на тот свет“…