Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Сейчас голова занята внешностями. Расскажи, что в Москве? Напиши о себе, о «Весах». Сегодня пойду с мексиканцем в Сорбонну слушать какую-то лекцию, это будет в 4У2часа, а сейчас 3 и я только что встала. С языком освоилась почти совсем, а Париж мне кажется родным — моим городом…

4/17 декабря 1908. Париж.

…Как ты далеко, далеко, я не могу услышать твоего голоса, не могу увидеть твоей милой, нежной улыбки… — я не писала тебе по-настоящему давно — дней 8–9. Но не думай, что я не хотела. У меня в душе и в жизни полный хаос. Нужно или говорить все, или не говорить ничего. А все — это подчас так трудно и больно. Я сознаюсь тебе во всем, что было со мной за это время, просто и искренно, — у меня были дурные мысли… Мои внешние дела сейчас так мучительны, так связывают меня в каждом движении, что вот… я думала их изменить. Сереженька стонет в каждом письме — дружески и нежно, но крайне чувствительно упрекает меня «за неосмотрительность». Направить жизнь, поставить ее на рельсы, для него и себя более удобные, как-то еще не умею. Словом, плохо!.. И вдруг в момент этих раздумий и беспокойно-горестных ощущений в мою жизнь вошел элемент почти сказочный. Я говорила тебе о «мексиканском принце»…. Совершенно неожиданно, в субботу он получил дипломатическое назначение ехать в Мексику на 1 % месяца. Когда он пришел мне сказать об этом, у него слезы лились на камни Place St/Michel, как у меня когда-то на грязные ступени Николаевского вокзала. И вот тут-то он мне и сделал, что на специфическом языке называется «солидное предложение», ехать с ним немедленно через 3 дня в Мексику и пользоваться его доходами. Валерий, тебе страшно читать эти строки? Но говорю я не так, как в Намюре, — без дерзкого вызова, без желанья тебя оскорбить. За 3–4 последние месяца я так устала преодолевать «внешние затруднения» и так мне не представляется выхода из этой западни, что два дня мне это предложение звучало как дьявольский шепот. О, меня не пугает Мексика, дальность расстояния — я отвязала мой челнок от ваших берегов. Но предстояло перейти невидимые внутренние границы — перешагнуть через свою душу, и кажется, я еще этого не могу. Два дня мне казалось, что на деньги можно купить все, и тот внешний покой, которого я сейчас так лишена. История с мексиканцем к этому клонилась бы и в Париже. Сначала это меня забавляло, как сказка. Ведь это Сережин «бразилец», которого он мне шутя заказал найти в Париже и приехать в Москву на собственном автомобиле. Это удивительное приключение с многих сторон, — оно мне доставляло минутами тщеславное удовольствие, но вот завершить его я, кажется, и не могу. Он уезжает сегодня, я провожу его на вокзал, и когда вернусь, то, может быть, еще раз почувствую с радостью, что истребить свою душу не могу. О, я не спала две ночи! Я думала о тебе много, много, и так серьезно, как, может быть, никогда. Дьявольский шепот не заглушал моих мыслей. Я почти пережила первое большое и дурное искушение. Говорю почти, потому что, может быть, в какие-то минуты буду еще жалеть. Милый, я искренна сейчас до наготы души. И если ты меня любишь, — ты не отвергнешь только за искушение. Через 1/2 месяца он вернется, но едва ли я смогу с ним говорить. Только не думай, все это не было грубо, наоборот — он изысканен в каждом движении и слове и оценил меня как дорогую игрушку только за маленькую книжку (такую презренную в Москве) (книжка Петровской «Sanctus amor». — И. Т.), только за качества, которые перестали ценить мои прежние друзья. Вот тебе эта история и последний акт из «Золотой рыбки»…. Я в скверном отеле на St. Michel, на постели лежит Надя, на столе Сережино письмо…. Зверочек! не думай обо мне дурно. Я знаю, мысли мои были более чем ординарны и побуждения не достойны сильной души, но я чрезвычайно устала, а должна думать о том, о чем не хочу думать, и от этой тревоги мечусь в каком-то грубом хаосе, — не могу ни стройно думать, ни писать. Не вижу в Париже русских вовсе. Один раз — Катерину (Бальмонт все в Италии), звала она меня в Москву, была любезна до тошноты, но никуда я не пойду. Физически себя чувствую отвратительно — артрит все хуже. Стараюсь не обращать на это внимания, вчера пила много вина с Robert-ом и до 5 часов оставалась на Монмартре в одном кабарэ. Ибо не могла бы заснуть все равно от тревожных и мрачных мыслей.

Так пока живу я в Париже — одиноко, случайно, в воздухе. Надя еще украшает мою жизнь. Я очень довольна, что она со мной, но жду по этому поводу грозного письма от Сережи, хотя он еще пока не знает.

Ты в первый раз так любезно приглашаешь меня в «Весы». Благодарю и ценю очень, поверь мне. Но писать при всех этих условиях, писать, как я хочу, — еще не могу. Живем в отеле в одной комнате, а мне так нужно одиночество. Дни куда-то падают, исчезают без следа. Париж меня пленяет бесконечно, жить бы в ином городе (если, впрочем, нет возможности ехать куда-то еще дальше) — я бы не хотела. В Москву, в Россию не вернусь. Очень овладеваю языком, учусь. Не делаю ничего дурного, если ты не ставишь мне в счет Robert-a. Но это уже стало таким привычным, и он меня так по-настоящему, по-детски нежно любит, что оттолкнуть его без жалости не имела бы силы. В любви со мной, ко мне он повторяет меня в любви к тебе. Рыдает на каждой улице, все бульвары и знакомые кабарэ залиты его слезами, так же безумен и не умеренен в требованиях. И… так же всегда обижен, как, бывало, я…

Зверочек, люблю тебя очень. Но душа расшаталась и устала. Хотела бы говорить с тобой, смотреть в глаза, целовать нежно после долгой разлуки. Но что этот момент когда-то настанет — почти не верю. Ответь мне скоро. Я жду твоих писем, твоя нежность дает мне жизнь и воскресение. Никогда не забываю тебя. Никогда! Верь мне — я не люблю теперь ложь. И не думай, что у меня душа «темная и страшная». Ты ее знаешь, она твоя всегда и везде — и в дурном, и в хорошем, и в красивом, и в отвратительном, — равно. Ответь! Целую твои руки, люблю тебя бесконечно…

Брюсов — Нине. 11/24 декабря 1908 г. Москва.

Я думаю, что Ты хорошо сделала, что не поехала с мексиканцем. Говорю это вне всяких личных соображений, оставляя себя в стороне. Конечно, я мексиканца Твоего не знаю, но я знаю Тебя. И я уверен, что эта поездка привела бы только к самым горестным между Вами столкновениям. Согласен, что поездка через океан, в Бальмонтовские «страны солнца» заманчива. Но Ты пережила бы в конце концов только много тяжелых часов и дней и еще новую вселенную разочарований. Это — с внешней стороны дела.

С внутренней — я думаю, что Ты приехала в Париж не затем, чтобы искать «бразильца» или «мексиканца». Сережа Твой или ошибался, или шутил; Ты, когда тоже говорила подобное, или заблуждалась, или повторяла слова искаженные. Всяких «бразильцев» довольно и в Москве, и в их поисках всего менее мог бы быть помехой — я. «Искать бразильца» значит роковым образом отделить себя от меня. Я объяснял Тебе в Намюре, почему, если Ты воистину примешь такое решение, Ты этим — что бы ни было в душе моей, — закроешь для меня все возможности быть с Тобой.

Я говорил Тебе и писал Тебе, что мы расстались для того, чтобы получить возможность быть, жить вместе. Наша разлука имеет смысл только в том случае, если мы оба видим эту цель впереди. Иначе это не более как механическое избавление друг друга от разных житейских неудобств. Мы были истомлены смертельно, мы изнемогли от тех мучительств, которые возникали из роковых противоречий некоторых сторон двух наших душ. Мне показалось, мне поверилось, что, временно расставшись, разделившись, уединившись, мы что-то поймем новое, что-то найдем новое в себе, — такое, что сделает возможным казавшееся невозможным. Я в это верил, потому что не верил в эту «невозможность». Так ли Ты думала? и так ли Ты думаешь теперь?