Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

имея сил рассудить, права ли она. Лучше бы ей погодить, если она не боялась правосудия; правда, быть может, она не была уверена в приговоре и, вынеся его себе, пожелала сама выхватить честь и славу из рук судей. Хотя, скажу я вам, есть ушлые особы, способные так хорошо сыграть свою роль, что никто ничего не заподозрит, а когда муж благополучно отправится в иной мир, они, живые и здоровые, сговариваются со своими возлюбленными и вместо грусти предаются привольным усладам.

Но есть и более благоразумные вдовы, любившие своих мужей и не питавшие против них злобных умыслов: те сожалеют об их кончине, оплакивают их и так истово тоскуют, что, кажется, им не прожить и часа. «Ах! – стенают они. – Разве есть кто-либо в мире несчастнее меня, потерявшей самое драгоценное, что было в моей жизни? О Боже! Почему Ты не насылаешь на меня погибель, чтобы я присоединилась к дражайшему покойнику? Не хочу пережить его, ибо кто же принесет мне облегчение в будущей жизни? Если бы не малые дети, залог нашей любви, еще нуждающиеся в моей поддержке, я бы убила себя немедля. Да будет проклят тот час, когда я появилась на свет! Если бы, по крайности, я могла вновь увидеть его тень или призрак, если бы он посещал меня в моих снах либо по какому-нибудь волшебству, мне стало бы гораздо легче. О мое сердце, о моя душа, почему вы не последовали за ним? Но я не покину тебя, драгоценная тень, я уйду от мира и в одиночестве посвящу тебе дни и ночи. Ох! Что же на свете может теперь поддержать мою жизнь, если я потеряла незабвенного супруга; ведь, пока он был жив, в нем заключался источник и моего существования, а теперь, когда его нет, мне остается лишь ждать смерти! И что же? Разве не лучше мне умереть теперь ради спасения души и воссоединения с любимым, нежели влачить жалкое беспросветное существование, недостойное хотя бы доброго слова? О Господь всемогущий! За что мне мучения и горести разлуки с возлюбленным супругом? Мне бы только соединиться с ним – это одно снимет тяжесть с души и озарит ее неизъяснимым блаженством! Увы! Он был так красив, так любезен! Совершенен во всем, храбр, воинствен и решителен! Второй Марс и воплощенный Адонис; к тому же он был так добр ко мне, так заботлив! Что говорить, потеряв его, я навсегда лишилась своего счастья».

Так причитают заплаканные вдовы, произнося еще тысячи подобных слов после смерти своих мужей; кто искренне, кто нет – но всегда похоже на то, что я описал; притом одни обращают мольбы к небу, другие проклинают землю, иные возносят хулу на Всевышнего либо обвиняют во всем свет, лишаясь чувств, а то и почти что жизни, упадают без сил, бьются в горячке или же в безумии, рвут одежды и волосы, выходят из себя, перестают узнавать близких и не желают ни с кем говорить. Короче, мне никогда не закончить, если возьмусь перечислять и описывать все хитроумные и лицемерные приемы и ужимки, к коим прибегают они, чтобы выказать, сколь глубок их траур и велико презрение к миру. Не скажу того обо всех, но о многих – очень, очень многих.

Утешители и утешительницы, не заподозрившие здесь игры и произносящие приличествующие речи для их успокоения, зря теряют время. Другие же, видя, что безумица и страдалица плохо исполняет роль, учат ее, как сделать лучше, подобно одной доброй матери, что внушала дочке: «Прикиньтесь, будто лишаетесь чувств, милочка, от этого меньше утомляешься».

И все же вы вскоре видите, как после всех вздохов и метаний, – подобно горному потоку, что, бешено скатившись с кручи, замирает на равнине, или реке, на исходе весеннего паводка возвращающейся в старые берега, – вдовы приходят в себя; и хорошее настроение, свойственное их естественной природе, понемногу вновь приходит к ним, а вслед за тем – и мысль о светских удовольствиях. Вместо черепов и мертвых голов, которые они созерцают написанными на полотне, выгравированными на золоте либо изваянными из камня, вместо видений смертных останков, распростертых с раскинутыми руками либо запеленутых в саван, вместо слез из эмали или агата в золотой оправе либо нарисованных в медальоне вы уже замечаете, что они наказывают художникам изобразить незабвенных мужей в добром теле – правда, и черепа, и слезы все еще тут, но приукрашенные, как маленькие игрушки; наблюдая таковое преображение, словно в маскараде, задаешься вопросом: ради скорби носят они подобные безделицы или лишь отдавая должное светским приличиям? Но проходит время, и – словно юные птицы, поначалу еще не допущенные в стаю и полегоньку пробующие силы, перелетая с ветки на ветку, – наши вдовушки мало-помалу прощаются с безысходным горем: они сперва лишь изредка показываются в свете, но после, разом скинув с себя траурные одежды – или, как говорят у нас о расстригах, забросив рясу в крапиву, – безогляднее прежнего бросаются в амурные сети и не думают уже ни о чем, кроме второго замужества или подобных услад. Чрезмерные страдания никогда долго не длятся, настоящая печаль чужда неистовых порывов.

Одна прелестная дама из тех, что мне известны, после кончины супруга так бесновалась, крича и стеная, что вырывала клоки волос и раздирала лицо, грудь, замирала, вытягиваясь на постели как могла; а когда ей говорили, что нечего портить столь совершенное лицо, отвечала: «Ах, боже мой! На что мне теперь это лицо, кому на него заглядываться, если мужа более нет со мною?» А месяцев этак через восемь она уже притиралась белилами и испанскими румянами, пудрила волосы – вот какая перемена!

Приведу здесь прекрасный пример подобного же преображения – он касается благопристойной и миловидной эфесской дамы, потерявшей своего мужа и не поддававшейся на утешения и увещевания близких: проводив незабвенного супруга в последний путь, оросив дорогу слезами, смутив небеса и землю своими рыданиями, вздохами, причитаниями, стенаниями и воплями, она – подле усыпальницы, где ему предстояло покоиться, – вырвалась из удерживавших ее рук и бросилась в склеп, клянясь, что не выйдет оттуда никогда и окончит дни свои у тела супруга. И действительно, она провела там два или три дня. Но, по воле случая, в то же время в городе повесили какого-то преступника, а тело отправили за город, на обычное место за городской стеной, где полагалось держать его подвешенным несколько дней, чтобы оно служило предостережением другим, а притом еще и старательно охранять, дабы его не похитили и тайно не захоронили.

И вот некий воин,