Космическая трилогия - Клайв Стейплз Льюис

– Сэр, – сказал Мерлин, – знай, что она причинила королевству величайшее зло. Ей и ее господину было суждено зачать дитя, которое, возросши, изгнало бы наших врагов на тысячу лет.

– Она недавно замужем, – сказал Рэнсом. – Дитя еще родится.

– Сэр, – сказал Мерлин, – оно не родится, ибо час миновал. Она и ее господин бесплодны по своей воле. Я не знал, что вам ведомы мудрости Сульвы. И в отцовском роду, и в материнском рождение это уготовили сто поколений. Если сам Господь не совершит чуда, такое сочетание людей и звезд не повторится.

– Молчи, – сказал Рэнсом. – Она понимает, что речь идет о ней.

– Было бы великой милостью, – сказал Мерлин, – отрубить ей голову, ибо поистине тяжко глядеть на нее.

Димбл загородил собою растерянную Джейн и громко спросил:

– Рэнсом, что это значит?

Мерлин что-то говорил, и Рэнсом слушал его.

– Отвечайте! – сказал Димбл. – Что случилось? Почему вы так одеты? Зачем вы беседуете с этим кровожадным стариком?

– Доктор Рэнсом, – сказал Макфи, глядевший на пришельца, как терьер на сенбернара, – я не знаю латыни, но прекрасно знаю, что вы разрешили загипнотизировать меня. Поверьте, не так уж приятно видеть вас в оперном костюме с этим йогом, шаманом или кто он там есть. Скажите ему, чтобы он на меня так не смотрел. Я его не боюсь. Если вы, доктор Рэнсом, перешли на их сторону, я здесь не нужен. Можете меня убить, но смеяться над собой я не дам. Мы ждем ответа.

Рэнсом молча глядел на них.

– Неужели дошло до этого? – спросил он наконец. – Неужели вы мне не верите?

– Я верю вам, сэр, – сказала Джейн.

– Чувства к делу не относятся, – сказал Макфи.

– Что ж, – сказал Рэнсом, – мы ошиблись. Ошибся и враг. Это Мерлин Амвросий. Он с нами. Вы знаете, Димбл, что такая возможность была.

– Да, – сказал Димбл, – была… но посудите сами: вы стоите здесь рядом, и он говорит такие жестокие слова…

– Я и сам удивляюсь его жестокости, – сказал Рэнсом. – Но, в сущности, можно ли ожидать, чтоб он судил о наказании как филантроп девятнадцатого века? Кроме того, он никак не поймет, что я не полновластный король.

– Он… он верит в Бога? – спросил Димбл.

– Да, – отвечал Рэнсом. – А оделся я так, чтобы его почтить. Он пристыдил меня. Он думал, что мы с Макфи – рабы или слуги. В его дни никто не надел бы по своей воле бесцветных и бесформенных одежд.

Мерлин заговорил снова.

– Кто эти люди? – спросил он. – Если они твои рабы, почему они столь дерзки? Если они твои враги, почему ты терпишь их?

– Они мои друзья, – начал Рэнсом, но Макфи перебил его.

– Должен ли я понять, доктор Рэнсом, – спросил он, – что вы предлагаете нам включить в нашу среду этого человека?

– Не совсем так, – отвечал Рэнсом. – Он давно с нами. Я могу лишь просить вас, чтобы вы это признали.

Мерлин обратился к Димблу:

– Пендрагон сказал мне, что ты считаешь меня жестоким. Это меня удивляет. Третью часть имения я отдавал нищим и вдовам. Я никого не убивал, кроме негодяев и язычников. Что же до женщины, пускай живет. Не я господин в этом доме. Но так ли важно, слетит ли с плеч ее голова, когда королевы и дамы, которые погнушались бы взять ее в служанки, гибли за меньшее? Даже этот висельник (cruciarius), что стоит за тобою, – да, да, я говорю о тебе, хотя ты знаешь лишь варварское наречие! – даже этот жалкий раб, чье лицо подобно скисшему молоку, ноги – ногам аиста, а голос – скрипу пилы о полено, даже он, этот карманник (sector zonarius) не избежал бы у меня веревки. Его не повесили бы, но высекли.

– Доктор Рэнсом, – сказал Макфи, – я был бы вам благодарен…

– Мы все устали, – перебил его Рэнсом. – Артур, затопите камин в большой комнате. Разбудите кого-нибудь из женщин, пусть покормят гостя. Поешьте и сами, а потом ложитесь. Завтра не надо рано вставать. Все будет очень хорошо.

– Да, нелегко с ним, – сказал Димбл на следующий день.

– Ты очень устал, Сесил, – сказала его жена.

– Он… с ним трудно говорить. Понимаешь, эпоха важнее, чем мы думали.

– Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел вилки… Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест…

– Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все-таки… нет, ничего.

– А что было, когда вы разговаривали?

– Все приходилось объяснять и нам, и ему. Мы еле втолковали, что Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом он никак не понимал, что мы не британцы, англичане… он называет это «саксы». А тут еще Макфи выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и Англией. Ему кажется, что он – кельт, но он такой же кельт, как Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.

– Какое?

– Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати. Как будто это зависит не от него… Как будто он и сам больше не знает… просто поднялась в голове заслонка, он что-то увидел, и она опустилась. Довольно жутко.

– С Макфи они ссорились?

– Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.

– Говорили вы о делах?

– Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто-то сказал, что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и его не освободим. И так все время.

– Сесил, а будет от него польза?

– Боюсь, что слишком большая.

– То есть как это?

– Понимаешь, мир очень сложен…

– Ты часто это говоришь, дорогой.

– Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то были пони и двуколка?

– Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.

– Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.

– О, Камилла! Это дело другое. Она же не знала!

– Допустим… ведь мир исключительно сложен…

Оба они помолчали.

– Так что же твой Мерлин? – спросила миссис Димбл.

– Да, ты замечала, что все на свете, совершенно все, утоньшается, сужается, заостряется?

Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.

– Понимаешь, – продолжал он, – в любом университете, городе, приходе, в любой семье контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло – хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах, небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?.. «пока не турурум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. Проедят, наверное. И что с моей памятью? Ты помнишь эту строку?