Последние узы смерти - Брайан Стейвли

снова поднялся на ноги, пошатнулся и, шагнув раз, другой, третий, добрался до раненого ургула. Каден, видя это, остолбенел. Тан медленно, мучительно заносил накцаль.

Длинный Кулак обливался потом, горячая волна смешивалась с кровью. Он скривился и с рычанием рванул на себя руку. Ноги у Тана подогнулись, он упал, но накцаля не выпустил. Голубые глаза шамана расширились.

– Конец, – выдавил Тан из горла пополам с кровью. – Я близок к нему.

На какой-то миг двое мужчин стали неподвижнее фигур на картине. Бледнокожий лич сидел, опираясь на одну руку, чтобы не упасть, а другой тянулся к врагу. Темнокожий монах, стоя на коленях, двумя руками занес копье над головой, как заносят топор для колки дров. На лицах у обоих ярко блестела кровь. Все это походило на фреску или гобелен из Рассветного дворца.

«Или на сама-ан», – подумал Каден, вглядываясь в застывшие фигуры.

Как будто все уже свершилось, и он теперь просто вспоминал давние события. Улегся утренний ветер, застыли прибитые к небу облака.

Каден шагнул в эту неподвижность. Он перехватил гладкое прохладное древко занесенного накцаля и вынул его из дрожащих рук своего умиала. Это было легко. Ужасающе легко. Изломанный Тан был сейчас слабее ребенка, под кожей локтей и запястий не осталось целой кости. Каден не понимал, как ему удавалось удерживать копье.

– Нельзя его убивать, – пробормотал Каден, падая на колени рядом с монахом; его ударило в челюсть странное чувство, которому он не знал названия. – Он бог. Наш бог.

Тан отвел глаза от Длинного Кулака. Его взгляд потерянно блуждал по хижинам и тростникам, по тихому пруду оазиса, пока не остановился на Кадене. С первой попытки заговорить ему не удалось. Он стиснул зубы, втянул в себя еще один вдох и выдавил единственное слово, слабее шума ветра:

– Ошибся…

Из одного этого слова нельзя было понять, кто ошибся: Каден, Длинный Кулак или сам Тан. Каден хотел ответить, возразить, но глаза монаха уже смотрели не на него – мимо крыш, мимо ветвей, в огромное пространство неба, в его неиссякаемую голубую глубину, в прохладную, нескончаемую пустоту. Еще на один удар сердца Рампури Тан задержался здесь, в смертной искалеченной плоти… и ушел.

Каден не слышал криков, не замечал безумного переполоха очнувшихся наконец селян. Он смотрел в лицо Тану.

«Нет, – напомнил он себе холодные, как зимние скалы, слова, – не его лицо. Уже не его. Просто мясо и кости».

Он бережно закрыл сохнущие ямы того, что недавно было глазами, и повернулся от мертвого к умирающему.

Длинный Кулак повалился в грязь. Он дышал, но кровь пузырилась на губах и стекала на подбородок. Каден чуть повернул его. Нащупал торчащий в боку нож. Он ничего не понимал в лечении боевых ранений, зато навидался смерти овец и коз и сам сотни раз держал нож в руках. Длинный Кулак был ранен тяжело, его кровь на глазах впитывалась в землю.

Эта мысль была непомерно велика, поэтому Каден ее отбросил, заставив себя думать о том, что сейчас важнее. Солдаты на подходе. Они еще где-то на востоке, но с каждым шагом все ближе. А совсем рядом деревенские, осмелев со смертью монаха, смыкают кольцо, как шакалы, ворчат, орут, тычут пальцами в Длинного Кулака, – того, кто так жестоко обошелся с их односельчанином. Местные рады были бы добить шамана, но их сдерживал страх: лев умирал, но был еще жив.

«Их робости хватит на сотню ударов сердца. Не больше», – подумал Каден, окидывая взглядом толпу.

– Двигаться можешь? – спросил он, обернувшись к загону с лошадьми. – Верхом удержишься?

Длинный Кулак вывернул голову, поймал взгляд Кадена. Тот ожидал увидеть в нем что-то человеческое, боль или страх, но в глазах шамана ничего человеческого не было. И в голосе, когда он заговорил, не слышалось надлома, таким голосом самим можно было сломать что угодно.

– Так не смогу. Мешает.

Он с усилием поднялся из грязи. И медленно, обдуманно, как скрипач берется за смычок, взялся за рукоять, сжал пальцы. Прикрыв глаза, он потянул нож из тела, но лицо его выражало не муку, а только собранное внимание, как если бы он уловил издали мелодию ужасающей красоты. Когда клинок вышел, из раны хлынула кровь, с каждым толчком сердца впитываясь в одежду и собираясь лужицей под ногами. Длинный Кулак не смотрел на нее, он повернулся к телу Тана:

– Он долго ее скрывал, но в твоем монахе была музыка. Немногие из вашего рода вынесли бы ноты, какие я извлекал из его костей. Жаль, что я не мог дольше протянуть великий аккорд его агонии.

– Теперь он мертв, – сказал Каден. – Он ничего не значит. Нам надо убираться отсюда.

С этими словами он обернулся через плечо. Местные подступали. Один уже наполовину занес топор, как бы примериваясь к его весу. Да и те, кто пришел с пустыми руками, сжимали кулаки или крючили пальцы ногтями вперед.

Длинный Кулак медленно приподнялся на колено. Слишком медленно. Каден подхватил его под локоть, грубо поднял и стал искать глазами Тристе. Девушка стояла в двух шагах от него. Она комкала в пальцах подол широкой рубахи, но ближе не подходила. Каден хотел крикнуть ей, что надо хватать лошадей и бежать, но спохватился – крик только подтолкнул бы готовых напасть селян. Он неглубоко вздохнул, привел мысли в порядок и повернулся от девушки к местным.

– Сюда идут солдаты, – заговорил Каден. – Они будут здесь раньше, чем солнце поднимется над вершинами тех деревьев, и они убьют всех.

Он хотел предостеречь их – и не только их. Ему нужно было целым выбраться из селения – и не одному, а с Тристе. Утащить девушку силой он не мог. Вероятно, сумел бы уволочь ее, кричащую и отбивающуюся, на милю-другую, но от людей ил Торньи так не уйти. Надо убедить ее бежать, а для этого Тристе должна осознать опасность, поверить в нее.

– Здесь случилось дурное дело, – заговорил Каден, указывая на дергающееся тело мужчины с проткнутой Длинным Кулаком челюстью.

Рана наверняка причиняла селянину мучительную боль, но его бессмысленные корчи говорили о чем-то другом. И у женщины рядом до сих пор шла кровь из ушей, а ведь ее шаман даже не коснулся.

– Это плохо. Это ошибка, и мы ее исправим.

Длинный Кулак рядом с ним дернулся. Каден обернулся, решив уже, что ургул умирает стоя, теряет наконец власть над телом, которое так прочно подчинил своей воле. И с ужасом увидел, что шаман хохочет. Его низкий медлительный смех походил на рычание.

– Что я должен исправить? – вопросил