Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус

и по духу. Как сообщает автор в «Предисловии, которое обязательно следует прочитать», его эссе, в сущности, продукт диссидентского творчества (до перестройки некоторые из них распространялись в «самиздате»). И в целом они наглядно демонстрируют образ мыслей, чувств и устремлений того типа интеллигентов, который я обозначаю термином «позднесоветский гуманитарий».

С самого начала автор предупреждает, что его задача – лишь изменить устоявшуюся, ложную точку зрения на общеизвестные факты. Немаловажная деталь: упомянутые факты относятся к истории России, начиная с «рокового выбора 988 года»[626], и роли православной церкви в процессе консолидации русских земель, в образовании и укреплении централизованного государства. По мнению автора книги, необходимо: 1) признать порочным, губительным весь этот исторический путь; 2) призвать к ответу русскую православную церковь, содействовавшую этому процессу; 3) изгнать из русского пантеона тех «псевдогероев», которые отрывали народ от его европейских корней, пресекали стремление к многоцветию, местной самостоятельности. В частности, следует объявить «позором русского исторического сознания, русской истории» князя Александра Невского, который в общественном плане «вне всякого сомнения, был национальным изменником»[627]; 4) переделать в новом, созвучном современности духе ментальность и психологию русского народа[628]. (Чем не преамбула к новой Конституции?)

Комментируя проект Сокольского, я не стану напоминать, что, когда речь заходит о духовных ценностях и святынях любого народа, надо «выбирать выражения». Я также не буду останавливаться на том, что в любой цивилизованной стране (не в пример России) за посягательство на целостность государства и открытую пропаганду сепаратизма можно попасть под суд и в конечном счете оказаться за решеткой. Я лишь обращу внимание на несоответствие целей и средств пишущего. Задумывая «переоценку всех ценностей» в масштабах тысячелетней истории огромного государства, все-таки следовало опираться на проверенные научные факты, результаты архивных исследований, неопровержимые доказательства, а не на ничем не подтвержденную субъективную убежденность в правоте своей интерпретации. Самое шокирующее и ненавистное для Сокольского – «вошедшее в плоть и кровь представление, что в мире идей единственность как таковая нравственна, а множественность безнравственна»[629]. Торжествующий же дух демократии требует обратного. В сущности, это единственное основание его кредо (постмодернистское по духу).

Материал исторических эссе Сокольского специфичен этнографически, но в целом он пребывает в русле расхожих идеей и представлений либеральной интеллигенции переломной поры. Если у автора книги и есть что-то особенное, свое, так это откровенный, предельный цинизм, особая «наглость» (в том смысле, о котором говорил А. Б. Чубайс).

М. Сокольский с гордостью называет себя «радикальным западником»[630]. Он мог этого и не говорить – ясно и так. «Я коренной москвич…, – при всем при том заявляет Сокольский. – Я вырос на московской культуре, она мне ближе всего на свете, поэтому смею назвать себя страстным патриотом своего родного города»[631]. (Книга выходит в московском издательстве, хотя и за счет средств автора; приходится сделать поклон в сторону первопрестольной). Но это не более чем фраза. Потому, что та же Москва, по его словам, есть «город-спрут, удавивший в мертвящих объятиях громадную страну с ее многоликими землями, городами, культурами»[632]. (От любви до ненависти, как известно, только один шаг). А еще – какой же патриот, если обустраивать Россию предполагается по испытанным западным лекалам, отвергая ее собственную историю, религию, духовных лидеров – «антигероев»?

Поскольку отечественный гуманитарий встал на почву новой, демократической идеологии, постольку у него возникла потребность переосмыслить, вернее – реинтерпретировать содержание культурных и художественных ценностей, созданных в имперскую советскую эпоху. Вот один из примеров того, как это делалось (да и сейчас, наверное, делается).

В. Дымшиц, как и его коллеги-единомышленники, не одобряет никаких империй из-за их антигуманности и антидемократизма. В круге его интересов, однако, оказывается не только советская империя, но и – британская. Есть почва для сравнения, и есть к тому конкретный повод: Дымшиц пишет предисловие к томику стихов Редьярда Киплинга[633]. А Киплинг, как известно, – «бард британского империализма». Само отношение к проблеме империи и имперскости у Дымшица более дистанцированное, спокойное, менее пафосное (чем, скажем, у Березкина). Он считает возможным, сравнивая британскую и советскую империи, находить у них черты общности, выражающиеся также в их литературе и искусстве. Более того, не боясь упреков в парадоксальности, он называет Киплинга – русским поэтом, так сказать, усыновленным Россией.

В чем же, по Дымшицу, состоит то общее, что роднит две указанные империи и их искусство? Это – воспевание героического Долга, с честью исполняемого людьми – «героическими винтиками». Конечно, о подлинном героизме и высотах духа тут не может быть и речи; по сути, это только приземленное неоязычество. Для «человека с ружьем» – британского или советского, все равно – «есть только безличный Закон – Закон стаи, племени, полка, империи, века»[634]. «Для него нет свободы воли, свободы морального выбора между добром и злом»[635]. На этом основании, по Дымшицу, возникли и баллады Киплинга, и советские бардовские песни (Высоцкого, Галича, Алешковского и др., испытавших его влияние). Впрочем, отмечены и отличия. «У каждой империи свой символ и свой источник вдохновения: у Британской – колониальная казарма, у Советской – лагерный барак, там – солдатская песня, здесь – блатная»[636].

От таких широкомасштабных обобщений, делаемых на столь узкой и, по существу, бездоказательной основе, нормальному, не искушенному в «пиитических вольностях» человеку становится как-то не по себе. Можно ли многообразное, многоликое человеческое содержание целой эпохи (или эпох) свести к одному-единственному слогану и одному-единственному жанру? Вправе ли мы утверждать, что, как предполагает Дымшиц, миллионы советских людей, взявших в руки оружие и победивших фашизм, еще не доросли до свободы выбора между добром и злом, «не ведали, что творят» и, по существу, шли в бой лишь под воздействием чувства стайности, стадности? Не подобные ли «интерпретации» стали причиной учреждения Комиссии по противодействию фальсификации истории при Президенте Российской Федерации…

Главное, что привлекает Дымшица в судьбе империй, о чем он пишет с искренней проникновенностью, – это их закат, крушение, агония. Этими настроениями, а не чем-либо иным, близок ему, с одной стороны, Киплинг, а с другой – наши барды предперестроечных и перестроечных лет. Ведь «теперь… последняя империя вроде бы пала»[637].

Однако остается вопрос: как быть с «политически-реакционными, имперскими, антигуманными» взглядами Киплинга? Ведь он – «колонизатор, солдафон и имперец»[638], из-за чего стал в английской литературе персоной non grata. Болезненный, чуть ли не провокационный вопрос разрешен, однако, на удивление просто: «Наше время простило Киплингу его взгляды за хорошие стихи, а эти взгляды – во многом плод его эпохи