Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

дисциплинарного режима, подвергаясь угнетению во имя амбициозных программ модернизации. В этом свете ГУЛАГ был самым экстремальным вариантом порабощения, заключения внутри Советского Союза, рассматриваемого как единое целое на его обширной территории. ГУЛАГ представлял собою выдающуюся вершину во все усложнявшейся иерархии привилегий и запретов. Следовательно, рассматривать ГУЛАГ как некую крайность или феномен, обладающий своей особой логикой внутри советского режима, будет ошибкой [Schnell 2013: 135–136].

Аргументация Д. Ширера похожа: «Система ГУЛАГа воспроизводила в самом чистом виде преимущественно насильственные способы взаимодействия советского государства со своими гражданами» [Shearer 2015: 722]. Почти все главы этой книги подтверждают такую трактовку ГУЛАГа как ярчайшего воплощения создавшей его системы. Такое прочтение также во многом обязано красноречивым результатам исследований О. В. Хлевнюка о ГУЛАГе, и не только о нем (в этой книге в том числе), а также не менее впечатляющему предложению К. Браун, внесенному в 2007 году, рассматривать ГУЛАГ не как изолированное явление, а на фоне более длительного периода истории Советского Союза [Brown 2007: 77–78]. Менее чем за десять лет эти импульсы открыли новые перспективы в изучении ГУЛАГа. Вопросы, касавшиеся размеров ГУЛАГа или его интерпретации в качестве изолированного или монолитного учреждения, стоявшие столь остро непосредственно после развала Советского Союза, кажутся теперь гораздо менее важными. Интерес все больше фокусируется на связях, взаимодействии и параллелях ГУЛАГа с более широким культурным фоном Советского Союза. Главы этой книги ярко демонстрируют, насколько продуктивным оказалось это изменение угла зрения для нашего понимания ГУЛАГа.

Чтение этих глав является огромным стимулом, поскольку новые направления исследований зачастую приводят к открытиям в равной мере удивительным и волнующим. Исследование Э. Кустовой о спецпереселенцах из Литвы и Западной Украины, показывающее, что принудительный труд мог приводить к социальной интеграции, более того, он позволял некоторым депортированным посредством деятельности твердо самоопределиться, как коллективно, так и индивидуально, резко противоречит расхожим (зачастую на национальном уровне) рассказам о пережитой эмоциональной травме и гонениях. Эта совершенно новая точка зрения обеспечивает столь нужную здесь надежную защиту от политизированных интерпретаций.

Работа А. Сиддики является еще одним примером. Его исследование шарашек, или лагерей для ученых, живописует во многом не изученную главу ГУЛАГа об уникальном сотрудничестве ученых-заключенных и их находящихся на свободе коллег. Особенно интересно то, что это принудительное сотрудничество, возникшее в начале 1930-х годов, было прекращено распоряжением сверху, а потом возобновлено в годы Большого террора и еще раз в конце 1940-х годов, независимо от научных или экономических успехов. Эта волнующая глава привлекает внимание читателей по многим причинам. Она показывает, что историю карательной практики в Советском Союзе никоим образом нельзя отделять от политической истории страны. ГУЛАГ не только зависел от политических циклов системы, но и отражал их. Однако реальная проблема состоит в том, что функцию ГУЛАГа также нельзя объяснить материальными условиями.

В мои намерения не входит обсуждать здесь все главы книги. Однако, я думаю, важно подчеркнуть, что издатель продемонстрировал необыкновенно умелый подход в выборе рассматриваемых тем. И дело не только в том, что многие статьи обращаются к ранее не изученным источникам или излагают точки зрения, которым уделялось мало внимания в прошлом. Меня также восхищает и то, что все эти тексты похожи на мозаичную плитку:

каждый из них добавляет свой собственный цвет и детали нашему пониманию ГУЛАГа. Их удачное расположение в книге расширяет наше представление, показывая, какой противоречивой, хаотичной и, прежде всего, динамичной была история ГУЛАГа. Отдельные фрагменты мозаики не соединяются в четко организованное, единое целое. Вместо этого они образуют какую-то шероховатую пуантилистскую композицию, составленную из множества ярко высвеченных одновременно элементов.

Конечно, эта книга способна внести свою лепту в эмоциональное обсуждение проблем исследования ГУЛАГа, которое продолжается до сих пор. Какова была его функция? Можно ли его лучше объяснить с экономической точки зрения или следует рассматривать как орудие политических репрессий? Какую роль играло перевоспитание? Насколько уместно говорить об эффективности экономики колонии-поселения? Авторы предлагают различные ответы в рамках своих исследований конкретных случаев. И все же при этом каждый такой результат подчеркивает силу книги, ясно показывая, что на эти вопросы, относящиеся к периоду бурного развития ГУЛАГа, если и можно ответить, то только весьма условно. Примером может служить глава У. Белла о ГУЛАГе в Западной Сибири во время войны. Он фокусирует свое внимание на конкретных исправительно-трудовых лагерях, которые были быстро переоборудованы для военного производства в регионе, где во время войны погибло больше людей, чем во всем ГУЛАГе за тот же период. Белл подробно и взвешенно рассматривает экономические и карательные аспекты, также и особенно на местном уровне, на фоне советской военной экономики, что делает его статью убедительной. Неудивительно, что в конце концов в уникальном контексте тотальной войны баланс смещается в сторону экономической необходимости. Мы также знаем, что с окончанием войны репрессивный элемент вновь обретает силу. Это исследование особенно интересно тем, что Белл не рассматривает лагеря изолированно, а помещает их в контекст массовой мобилизации тыла. К тому же такой подход ясно показывает, что ГУЛАГ был лишь одной из частей мозаики тотальных военных усилий всей страны и отдельных регионов, а это еще один знак того, что вопрос о функции ГУЛАГа не может рассматриваться вне постоянно меняющегося политического контекста.

Выпуская этот сборник, издатель дает толчок исследованиям ГУЛАГа и в другом аспекте. В нескольких статьях используется сравнительный метод. Таким образом, авторы не только открывают глаза читателям на малоисследованную область (причем не только в отношении советской истории)[670], но и доказывают, насколько продуктивным может быть этот подход. Фокусируется ли внимание на бесчеловечных порядках и традициях, таких как транспортировка в лагеря в XIX веке или в наши дни, или национальных и межнациональных процессах обучения и перемещения – в любом случае, сравнения добавляют нюансы нашим знаниям о ГУЛАГе. То же самое в равной степени применимо к сравнительным исследованиям отношений периферии и столичных центров, их имперских притязаний на власть. Столь же поучительны и расследования, касающиеся радикализации и мобилизации такого удивительно адаптивного учреждения, как (концентрационные) лагеря, и их приспособления и применения как демократическими, так и диктаторскими режимами. И еще один привлекающий внимание вопрос: как соотносились лагеря с другими формами лишения свободы, практикой переселения, ссылками и местами массовых убийств, и, учитывая особый взгляд на современные узловые моменты исследований о ГУЛАГе, чем они отличаются от этих других форм.

Сопоставление нацистского и советского опыта, наверное, является архетипичной классикой сравнительной истории лагерей, и она тоже присутствует здесь. Для решения этой задачи был привлечен Д. Байрау, один из самых именитых немецких историков, специализирующихся на Восточной Европе. Поразительным образом он избегает