Из Америки - с любовью - Андрей Уланов

– Что это? – поинтересовался таможенник.

– Не имею ни малейшего понятия, – чистосердечно признался Щербаков. – Посмотрите.

Чиновник поднес коробочку к глазам, нажал на кнопку, побледнел, побагровел и захлопнул коробочку так стремительно, словно в ней лежал скорпион со значком «лучеактивно».

– П-проходите, сэр, – проблеял он, одной рукой подталкивая коробочку к Щербакову, а второй пытаясь наугад нащупать кнопку конвейера.

Сергей пожал плечами, забрал коробочку, распихал мелочь по карманам и, подхватив чемодан, зашагал к тамбуру. Таможенник долго и упорно буравил взглядом его спину.

– Прошу вас, – наконец повернулся он ко мне, продолжая, однако, коситься в сторону Щербакова. – Положите вещи на конвейер и пройдите через детектор.

Я послушно поставил чемодан на ленту, снял часы и начал опорожнять карманы.

Семь патронов от «кольта», ключи, два патрона от «кольта» и патрон от «штейра». Мелочь на два доллара, которую не примет ни один банк. Еще три патрона от «кольта». И маленькая бархатная коробочка.

Чиновник пошел полосами и вытянулся в струнку. Руки у него как-то странно подергивались, словно он хотел отдать честь, но не мог решить, какой именно рукой следует салютовать.

– П-проходите, сэ-э-эр!

Я в точности повторил жест Щербакова, пожав плечами, сгреб все обратно и прошел сквозь истошно завизжавший детектор.

В самолете я откинул спинку кресла, закрыл глаза и попытался ничего не представлять. Сп-а-а-а-ть. Только спать. Весь полет спать.

– Откроем? – предложил Андрей с соседнего сиденья, не открывая глаз.

Я покосился на иллюминатор.

– Мы еще на земле. Значит, в Америке. Давай взлетим.

Вой двигателей «Сикорского» перешел в плавный гул, и многотонная махина плавно оторвалась от бетона.

– Если это бомбы, то пусть сработают вместе, – сказал я. – На счет «три» – раз, два, три!

На фоне черного бархата льдисто блеснула платина. В маленькой коробочке лежал «Белый орел» – высший американский военный орден. Всех награжденных им можно было перечислить по… нет, теперь уже прибегая к помощи ног.

– У каждого разведчика, – задумчиво сказал я, вертя в пальцах это немыслимо тяжелое бижу, – в самом дальнем шкафу висит пыльный парадный мундир, на который он навешивает все свои награды, зная, что никогда не сможет надеть его. Так вот, эту штуку не навесят ни на какой мундир. Сразу по прибытии ее запрячут в самый надежный сейф и по большим праздникам будут отпирать внешнюю дверцу, чтобы полюбоваться на внутреннюю.

– Знал, что просил, сволочь, – пробормотал Андрей. – Открой я эту коробку сразу…

– Что тогда?

– Попросил бы деньгами.

– А если бы не согласились?

– Тогда я бы забрался на самый высокий небоскреб рядом с рекой и запулил бы эту штуку как можно дальше. Есть такая примета. Хотя нет… деньгами не просил бы. Награду я получил, – он сыто ухмыльнулся, – а премию поделим на троих.

– Ладно. – Я блаженно откинулся на спинку сиденья. – Еще один вопрос, и можем спокойно спать. Что за премия на троих?

– Ну, это не совсем премия, – медленно и с явным смущением произнес Андрей. Похоже было, что он сболтнул лишку и теперь не знает, как оправдываться. – Помните – в кабинете профессора ящик с экспонатами? Там еще граммофонные пластинки были? Мы его уложили в багажник да там и оставили?

– Да.

– Мы с Кейтлин ее… оприходовали.

– ЧТО?!! – заорал я шепотом.

– Экспроприировали, – поправился мой коллега. – Мы не все, конечно, взяли. Оставили мрачным типам из АНБ. Только пластинки. В счет возмещения моральных убытков. Потом нашли мастерскую звукозаписи и перевели на обычные магнефонные диски. Три комплекта. У профессора была губа не дура. Так что мы с Кейт единственные, кто может похвастаться, что слышал песни чужого мира.

– Что-то не больно мне охота слушать эти песни, – скептически пробормотал я. По правде сказать, мне трудно было решить, который из альтернативных миров нравится мне меньше – все они были весьма отвратны.

– Зря ты так, – укорил меня Андрей. – Поправь меня, если я ошибаюсь: самая знаменитая песня Пола Маккартни – это «Yesterday»?

– Да.

– Тогда у меня есть для него небольшой сюрприз.

Анджей расстегнул «молнию» сумки и вытащил наушники портативного проигрывателя. – Кстати, ты никаких Леннонов не знаешь?

– Единственный, о котором я слышал, – депутат палаты общин британского парламента. Кажется, был связан с каким-то скандалом. А что?

– Вот эта песня… черт… – Андрей пощелкал клавишами, – судя по надписи на конверте, написана этим самым Ленноном. Исполнена им же вместе с Маккартни.

– А что стало с Сатклиффом? – полюбопытствовал я.

– Понятия не имею. Держи наушники.

Я осторожно надел полуобруч наголовника – как раз вовремя, чтобы уловить вступительные аккорды.

Голос певца был мне незнаком – неудивительно, ведь то был человек из мира с иной историей. Но слова, понятные с трудом, не были чужими:

When I find myself in times of trouble

Mother Mary comes to me

Whispering words of wisdom: «Let it be»…

Я слушал как зачарованный. Самолет набирал высоту, пробивая один за другим слои облаков, пока наконец не вынырнул из серой мглы и в салон не хлынуло солнце. Мне хотелось молиться – да то и была молитва, эта песня, только переложенная на светский манер. А так – что в ней, как не «Господи, спаси и сохрани…» и «Да будет, господи, на все воля твоя…».

Дивиться мало, с какой точностью уловил неизвестный поэт в тисках изувеченной истории саму сущность нашего, никогда не виданного им мира. Пусть все течет как течет, и хотя наш мир несовершенен, хотя и в нем достаточно боли и страданий, но все же он лучше того, что возник из стремления к добру и справедливости, потому что только в господе нашем истинное добро и истинная справедливость.

А голос все лился из наушников, смешиваясь с солнечными лучами.

And when the night is cloudy

There is still the light that shines on me,

Shines until the morrow – Let it be!

Я слушал, и мне казалось, что в синем-синем небе горит, кроме солнца, еще и звезда, и наш самолет летит прямо к ней, на Вифлеем.

И все же… все же… Как мог всемилостивый господь допустить творение этих ущербных миров? Ведь если есть где-то ветки истории, разошедшиеся в районе 1900-х годов, то есть, наверное, и другие развилки. Тогда где они – или следует говорить «когда»? Миры, где не было Петра Великого? Никоновского раскола? Великой Схизмы? Падения Рима? Или – страшно подумать – миры, где сын божий не спустился на землю?