"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

Одним из чиновников Министерства иностранных дел, доставшихся отцу по наследству от предшественников, был начальник юридического отдела Фридрих Гаус. В его задачу входила подготовка проектов договоров рейха с другими государствами. Отец посвятил его во многие совершенно секретные дела. Гауса в министерстве не любили из-за его оппортунизма и неустойчивого характера. Но отец доверял ему постольку, поскольку для составления договоров Гаус должен был быть проинформирован о многих вещах и соображениях. Так со временем он сделался близким сотрудником. У Гауса в Третьем рейхе была особенная проблема — он был женат на еврейке. Отец, несмотря на это, назначил его заместителем госсекретаря и устроил в конце концов так, что Гитлер наградил его золотым партийным значком и подарил ему портрет с посвящением — вне всякого сомнения, довольно незаурядное событие по тем временам[472].

К началу Нюрнбергского процесса отец рассчитывал на знание Гаусом многих фактов, которые могли бы оправдать его, а с ним и немецкую политику в смысле выдвинутых обвинений. Он был горько разочарован. Гаус предоставил себя в распоряжение обвинения в качестве основного свидетеля. Сегодня считается точно установленным, что бывший немецкий чиновник Роберт М. Кемпнер, эмигрировавший в 1933 году в США по расовым причинам и являвшийся в Нюрнберге одним из представителей обвинения, заставил Гауса дать нужные обвинению показания, угрожая ему выдачей в Советский Союз[473]. Гаус изложил письменно в одном из данных обвинению клятвенных заверений:

«Немецкое политическое руководство видело в японском нападении на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года первый шаг к осуществлению идеи основания Великогерманского рейха. Так как этот рейх должен был господствовать не только в Европе, но и явиться решающим фактором в управлении мировыми событиями вообще. (…)»[474]

Из-за ненависти — понятной у эмигранта — Кемпнер сильно перегнул палку, заставив Гауса сделать это вздорное заявление. На этом примере вновь демонстрируется вся сомнительность Нюрнбергского процесса для исторического исследования: стоит подумать о том, что положение германского вермахта зимой 1941/42 года уже было отчаянным, оно побудило Гитлера, получив сообщение о нападении Японии на Перл-Харбор, издать уже процитированное восклицание: «Теперь Германия спасена!».

Слишком поздно отец отправил госсекретаря фон Вайцзеккера послом в Ватикан, поручив его должность сотруднику аппарата Риббентропа. О конспирации Вайцзеккера с британским правительством или о его деятельности в Испании, приведшей к тому, что рейх потерял возможность занять Гибралтар, отец до своей казни так больше и не узнал.

И так необычайно тяжелое положение Риббентропа приобретает контуры: глава ведомства, которого он не знал, относившегося к нему по внутриполитическим и личным причинам холодно, если не прямо враждебно; правительственная команда, к которой он принадлежал и где был чужим и она, неважно, из каких соображений видевшая в нем конкурента или даже противника, так же была ему чужда; фиксированный на руководителе правительства, не желавшем заниматься подготовкой и обсуждением серьезных политических решений в совете правительства, а стало быть, разрабатывать их систематически, проводившем беседы с глазу на глаз и тем самым разделявшем своих ведущих людей, а именно министров, руководителей важнейших ведомств рейха, вместо того, чтобы координировать их (немалую часть из них Гитлер в итоге еще и подчинил себе напрямую); наконец, госсекретарь у него за спиной, работавший в решающих фазах против политики рейха, сотрудничая с его потенциальными противниками, и притом под ширмой систематически распространяемых ложных представлений о личности своего министра и его внешнеполитических оценках.

В этой связи возникает вопрос, почему Иоахим фон Риббентроп в данных обстоятельствах не подал в отставку. С сегодняшней точки зрения этот вопрос оправдан. Как я уже упоминал, с намерением унизить было выдвинуто утверждение, будто он во всем подчинялся матери[475]. Я могу лишь повторить, что ничего подобного, в смысле слишком большого влияния матери на его личные решения, к сожалению, не было. Мать в начале войны с Россией прямо-таки требовала от отца уйти в отставку не только из-за его неодобрения превентивного образа действий против России, но и из-за утраты доверия к немецкой политике, таков был ее аргумент.

Некоторую роль для отца в положении, становившемся все тяжелее, играли, естественно, соображения долга и чести, требовавшие выстоять под натиском проблем. Тот, кто принял тогда Гитлера и его политику за немецкую и свою личную судьбу, вероятно, верил, что не должен от нее уклоняться. К этому подмешиваются эмоции, которых нам, сторонним людям, не понять оттого, что мы привыкли рассматривать политику как трезвое, рассудочное занятие. Без сомнения, Гитлер умел изобразить себя судьбоносным явлением и значительные части нации так его и воспринимали. Он не отвечал взаимностью на личную преданность своих министров. Отец считал несовместимым с честью поступком отречься от лояльности к Гитлеру в Нюрнберге, перед судом победителей. Я такого обязательства не ощущаю. Гитлер отбросил внешнеполитическую концепцию отца, ядром которой были отношения с Советским Союзом, затеяв «игру ва-банк» превентивной войны с Россией. Ее следует считать таковой, даже принимая в расчет наличие признаков того, что Сталин, со своей стороны, больше не чувствовал себя связанным пактом о ненападении. Несмотря на это нападение на Советский Союз оставалось «игрой ва-банк» с военной точки зрения и явилось — поскольку для обеспечения внезапности осуществлялось почти без политической подготовки — внешнеполитическим фиаско. Я считаю себя вправе возложить вину за эту ошибку на Гитлера.

Какую-то роль могла сыграть и установка, нашедшая выражение в нашем фамильном девизе «Ni nalaten» («Не сдаваться»). Отец объяснил его, подведя меня в возрасте восьми или девяти лет к изображению нашего фамильного древа, на котором была сделана надпись: «Ni nalaten». Поощрение упорства в достижении целей, способности выдерживать трудности и стойкости при неудачах являлось принципом воспитания в родительском доме в те годы, когда выковывается характер для дальнейшей жизни. У меня позднее была возможность оценить значение этих черт характера.

До определенного момента вполне сыграло свою роль очарование большой политики, которым должен быть захвачен каждый активный политик в экспонированной позиции, если он хочет всерьез отдаться этой каторжной работе. Без большой страсти никто не возьмет на себя изнурительный и в конечном итоге неблагодарный «Job» («джоб»), тем более не нуждаясь в нем по своим личным обстоятельствам. То же самое справедливо и в отношении беспрестанно критикуемого, так называемого честолюбия. Если бы не существовало честолюбия в качестве духовной движущей силы, люди, вероятно, до сих пор сидели бы на деревьях. Оно означает готовность к трудовому достижению также и при отсутствии адекватного материального вознаграждения. Может быть, и существует чрезмерное или даже болезненное честолюбие, являющееся контрпродуктивным, однако нелестно в адрес честолюбия высказываются, по большей части, лишь неудачники.