Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

Для Фердинанда это был последний удар. Бавария потеряна, Прага осаждена, Леопольд разгромлен у Ланса. Фердинанд подчинился судьбе, согласился с предложенным религиозным урегулированием и подписанием мира. Но делегаты заседали в Мюнстере три года не для того, чтобы подписать его за три минуты. Когда в Мюнстер поступила депеша от Фердинанда, оказалось, что утерян ключ к шифру, и прочитать ее невозможно. Когда преодолели и эту трудность, начались длительные дебаты по поводу процедуры подписания договоров, и лишь только в субботу 24 октября, почти через три недели после разрешения всех политических проблем, состоялось официальное подписание документов. И даже в назначенный день делегаты в Мюнстере прождали с девяти до часу, а затем их попросили прийти к двум. Только потом появились главные послы и поставили свои подписи на двух мирных договорах. Это знаменательное событие было отмечено тремя залпами, произведенными из семидесяти пушек, установленных на городских стенах.

Но и они не были последними выстрелами Тридцатилетней войны. Все эти последние недели, все эти последние дни, все эти последние часы перед подписанием договоров продолжалось сражение в Праге, и оно длилось еще девять дней, когда наконец до города дошли известия о мире[1487]. И тогда в городе тоже устроили салют, отслужили «Те Деум» и ударили в колокола, празднуя завершение войны.

Через тридцать лет в Германию наконец пришел мир. В Праге звон колоколов заглушал грохот пушек, ночное небо над холмами у реки Майн озаряли фейерверки[1488], но не было никакой радости в моравском Ольмюце, где шведская армия стояла восемь лет. Солдаты приуныли и помрачнели, а женщины, следовавшие за ними в обозах, бродили по лагерю понурые и зареванные. «Я на войне родилась, — жаловалась одна из них полковому командиру. — У меня нет ни дома, ни друзей, ни родины. Война — это моя жизнь. Что мне теперь делать? Куда пойти?»[1489] От Ольмюца на три мили растянулся поток повозок, фургонов и путников, уходивших из города. Немногочисленные бюргеры, оставшиеся в Ольмюце, собрались в полуразрушенной церкви и пели благодарственный гимн:

От прещения Твоего бегут они, от гласа грома Твоего быстро уходят,

Восходят на горы, нисходят в долины, на место, которое

Ты назначил для них.

Ты положил предел, которого не перейдут,

и не возвратятся покрыть землю[1490].

Но и через два года после подписания мира все еще не было уверенности в том, что солдаты не вернутся обратно. Мир, который Германия получила в Мюнстере и Оснабрюке, был ничем не лучше урегулирования, достигнутого в Праге тринадцать лет назад.

На переговорах Эрскин особенно настаивал на необходимости учитывать интересы не только шведского государства, но и шведской армии. Да и все союзники хотели застолбить за собой право на расквартирование войск в продолжение еще одного года, чем отчасти и было вызвано затягивание конгресса[1491]. Они просто-напросто пытались отодвинуть подальше наступление критического момента. Перед французским правительством, все еще воевавшим с Испанией и державшим под контролем свою преимущественно однородную национальную армию, такой проблемы не стояло. Неприятности поджидали шведские власти — надо было демобилизовать почти сто тысяч человек, в основном немцев, не имевших никаких иных средств для существования, кроме тех, которые давала война. У шведов же служили протестанты, изгнанные Габсбургами, чехи и австрийцы, возмущенные тем, что правительство, за которое они проливали кровь, предало их ради эфемерного мира. Не устраивала перспектива обнищания бернхардинцев, переметнувшихся к шведам в надежде на лучшее обхождение, чем у Тюренна.

Прескверно складывалась ситуация и с имперской армией. Пикколомини предстояло избавиться от двухсот тысяч мужчин и женщин. Найти занятие в мирной жизни для такой огромной массы людей — задача непростая, даже если бы они все были семи пядей во лбу.

После подписания мира сразу же возникли две нешуточные угрозы. Армии все еще находились в Германии, и любая из конфликтующих сторон, решив, что она прогадала, могла возобновить военные действия, пока у нее для этого имелись наличные средства. Вторая опасность: сами солдаты могли взбунтоваться против генералов, желая продолжить прежний образ жизни, дававший им возможность обогащаться за счет грабежей, и войска превратились бы в обыкновенные банды. В Вене, например, серьезно опасались совместного выступления против миротворцев шведских и баварских войск[1492]. Назначение главнокомандующим Карла Густава, кузена королевы Кристины, не добавило уверенности в том, что не случится ничего непредвиденного. Принц был молод, тщеславен и воинствен. Он хотел завоевывать славу, а не заниматься таким прозаическим делом, как расформирование армии.

Нерешенность определенных проблем также создавала повод для беспокойства. Ни католики, ни протестанты не были удовлетворены компромиссным подходом к урегулированию их притязаний. Миротворцы не предусмотрели никакого механизма для реализации этой части соглашения, и любые попытки навязать новые правила могли моментально привести к возобновлению войны.

Папский нунций осудил весь пакет договоренностей как противоречащий интересам церкви. Испанское правительство выразило свое недовольство императору, обвинив его в предательстве. Флибустьер Карл Лотарингский, полностью исключенный из соглашений, продолжал удерживать в Германии крепость Хаммерштайн, несмотря на протесты. Испанцы объявили о намерении не уходить из Франкенталя. Герцога Мантуи возмутило то, что французское правительство забрало у него часть земель, даже не попросив согласия[1493].

Последний неприятельский гарнизон был выведен из Германии через пять с половиной лет, в мае 1654 года. Первые два года угроза возобновления войны считалась вполне реальной, и только последние три года лишь локальные конфликты угрожали обшей стабильности.