Плексус - Генри Миллер

О'Мара едва не вышел из себя, увидев, что мы вернулись так быстро.

Что, пороху не хватило? - угрюмо буркнул он.

- Понимаешь, не выношу мух, - только и мог я сказать.

К счастью, вечером мы отправились в ресторан, который только что открылся в западной части Эшвилла. Его хозяин, мистер Роулинс, был школьным учителем. Не знаю почему, но он сразу воспылал к нам любовью. Когда мы уходили, он дал нам рекомендательное письмо к супружеской чете, которая сдавала удобную комнату за очень небольшую плату. Мы заплатили за неделю вперед, а на другой день сделали то же самое и в ресторане мистера Роулинса, чтобы столоваться у него.

С этого момента мы почти не видели О'Мару. Мы не поссорились, нет. Каждый жил своей жизнью, только и всего.

Я одолжил пишущую машинку у мистера Роулинса, который изъявил трогательную готовность услужить «литератору». Я, конечно, назвал ему внушительный список книг, написанных мною, как и magnum opus, над которым якобы работал в то время. Нас отлично кормили в его уютном маленьком ресторанчике. Кроме того, бесплатно приносили разнообразные дополнительные блюда, несомненно как будущей знаменитости. Иногда он совал в нагрудный карман моего пиджака хорошую сигару или заставлял взять с собой пинту мороженого, чтобы мы съели его дома.

Как оказалось, Роулинс преподавал английскую литературу в местной школе. Что объясняет то поистине королевское удовольствие, которое я получал от наших с ним бесед о писателях елизаветинской эпохи. Но что, полагаю, больше всего привлекало его во мне, так это моя любовь к ирландским авторам. Он окончательно проникся ко мне дружескими чувствами, узнав, что я читал Йейтса, Синга, лорда Дансени, IW леди Грегори, О'Кейси, Джойса. Он умирал от желания взглянуть на мое последнее творение, но у меня хватило ума не показывать ему, над чем я работал, тем более что и показывать, в сущности, было нечего.

В меблированных комнатах мы познакомились с лесоторговцем из Западной Виргинии по имени Метьюз. Он был истинным шотландцем, но притом превосходным человеком. Ему доставляло величайшее, искреннее удовольствие в свободные дни катать нас в своей красивой машине по окрестностям. Он обожал хорошую еду и хорошие вина и знал, где можно раздобыть то и другое. Однажды в Чимни-Рок он закатил нам такой пир, какой, скажу откровенно, я видывал с тех пор лишь дважды. Должен сказать, что Метьюз сразу догадался об истинном нашем положении; с первых дней нашей дружбы он дал понять, что, когда мы с ним, нам незачем беспокоиться о деньгах.

Сказать о Метьюзе только это - значило бы создать у читателя превратное представление об этом человеке. Он не был ни богатеем, ни, что называется, «кровососом». Это был чуткий, чрезвычайно умный человек, который почти совершенно не разбирался в литературе, музыке или живописи. Но он знал жизнь - и природу, особенно животных, которых очень любил. Я сказал, что он не был богатеем. Ему бы хотелось, и он смог бы, в одночасье стать миллионером. Но он не имел желания добиваться богатства. Он был из тех людей, редко встречающихся в Америке, которые довольствуются тем, что имеют. С ним было легко, как с братом. Часто по вечерам мы сидели на переднем крыльце и болтали часов пять-шесть подряд. Неторопливо, мирно…

Но мои рассказы… Рассказы не шли. На то чтобы закончить простенький, к тому же неважнецкий рассказец, уходило несколько недель. В какой-то степени виной тому была жара. (На Юге жарой можно объяснить все, кроме суда Линча.) Не успевал я написать и пару строк, а рубаху на мне уже можно было выжимать. Я сидел у окна и смотрел на каторжников, скованных одной цепью, - все негры, - мерно махавших кирками и лопатами под монотонную песню; пот ручьями катился по их спинам. Чем усерднее они работали, тем бессильнее становились мои попытки продолжать писать. Их пение переворачивало душу. Но больше всего мешали стражники; от одного взгляда на физиономии этих сторожевых псов во образе человеческом меня бросало в дрожь.

Чтобы как-то перебить однообразие дней, мы с Моной иногда отправлялись куда-нибудь одни, выбирая отдаленное место, любое старинное местечко, куда можно было добраться автостопом. Мы предпринимали эти экскурсии, просто чтобы убить время. (На Юге время течет, как расплавленный свинец.) Иногда мы садились в первую машину, которая останавливалась, не заботясь, куда она направляется. Однажды, сев таким образом, я обнаружил, что мы едем в Южную Каролину, и вдруг вспомнил о старом школьном дружке, который, по последним сведениям, преподавал музыку в маленьком колледже в этом штате. Я решил, что стоит навестить его. Ехать было далеко, и у нас, как обычно, не было ни цента. Однако я был уверен, что можно рассчитывать хотя бы на то, что мой старый друг накормит нас.

Прошло добрых двадцать лет с тех пор, как я последний раз видел былого однокашника. Он бросил школу, не кончив ее, чтобы поехать в Германию учиться музыке. Став пианистом, ездил с концертами по всей Европе, а потом вернулся в Америку и занял ничтожную должность в крохотном южном городке. Я получил от него несколько открыток, а потом он совсем пропал. Вспоминая о нем, я гадал, не забыл ли он вовсе обо мне. Двадцать лет - долгий срок.

Каждый день, возвращаясь из школы, я останавливался возле его дома, чтобы послушать, как он играет. Он играл все те композиции, которые я потом слышал на концертах, и играл их (по моему тогдашнему разумению), как настоящий маэстро. Он выделялся среди нас и ростом, и умом. На лбу у него красовалась большая шишка, и когда на него находило вдохновение, казалось, что на лбу у него коротенький рог. Он возвышался надо мной на целый фут. У него был вид иностранца, и говорил он, как европеец-аристократ, который учился английскому одновременно с родным языком. Вдобавок он обычно ходил в полосатых брюках и добротном черном пиджаке. Он учился в немецком классе; там и завязалась наша дружба. Немецкий, которым он владел в совершенстве, он выбрал, чтобы меньше приходилось заниматься. Учительница, очаровательная кокетливая молодая женщина, очень остроумная, была просто неравнодушна к нему. Однако делала вид, что он ее раздражает. Время от времени она ловко поддевала его. Однажды, разъярившись оттого, что он без подготовки, с листа безупречно перевел какой-то текст, она спросила его прямо, почему он пошел в немецкий класс. Неужели у него нет никакого желания учиться чему-то новому? И так далее. Зло осклабившись, он ответил, что предпочитает тратить время на более интересные вещи.

- Ах вот как, более интересные? И какие же, позволь тебя спросить?

- На музыку.

- О, так ты музыкант? Пианист, а может, композитор?

- И то и другое, ответил он. и - И что же ты успел сочинить?

- Сонаты, концерты, симфонии и оперы… и еще несколько квартетов.

Класс дружно заржал.

- Ты даже больший гений, чем я думала, - съязвила она, когда гогот утих.

Перед концом урока он передал мне записку, в которой что-то наспех нацарапал. Едва я ее развернул, как учительница велела мне подойти. Я сунул записку ей в лицо. Она прочитала, вспыхнула до ушей и бросила записку в корзину для бумаг. А было в записке всего-то: «Sie ist wie eine Bitime».