Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг. - Сергей Владимирович Волков

Я подошел к трапу и стал спускаться в кромешную тьму.

Все каюты, выходящие в кают-компанию, были раньше запечатаны, за исключением двух-трех, где жили еще офицеры. Но понемногу в эти каюты стали просачиваться матросы, печати срывались, и маленький уголок, где можно еще было отдохнуть и забыться от матросского ада, зверских голосов, дикой ругани, всей этой вакханалии развалившейся дисциплины, потерял свое значение.

Барон Ф., командир корабля, предложил мне пустовавшую адмиральскую каюту, куда я и перешел, знал, что вообще недолго еще буду оставаться на корабле.

Это было огромное отделение, из большой столовой, кабинет-салона и спальни. Лет 30 назад это помещение занимал Наследник, и каждый предмет в нем говорил о прошлом.

Я ощупью пробрался в столовую, зажег спичку, и с ее помощью нашел аккумуляторный фонарь, прошел с ним в кабинет и, поставив его на стол, принялся шагать по каюте взад и вперед. Из фонаря выходил узкий треугольник света, подобно маленькому прожектору, разделяя темноту на две половины.

В открытый иллюминатор ритмично врывался шепот воды, происходящий от едва заметного покачивания судна.

Да, дела были очень плохи! Кроми[225] убит, Локкарт[226] в Москве попался со всей организацией глупейшим образом, а наводнение потопило моторы в Гаванском яхт-клубе. Вся активная и положительная сторона дела сошла на нет, а оставшаяся отрицательная, как, например, – опасность быть арестованным и преданным мучительной смерти с предварительными пытками, – оставалась налицо. В 1918 году война с немцами еще продолжалась, и по инерции русское офицерство чувствовало себя еще in statu belli. Ожидался приход немцев в Петербург, который был очень нежелателен для союзников, так как Кронштадт был бы великолепной базой для немцев, не говоря уже о единственном в мире дивизионе 26 000-тонных кораблей – «Гангут», «Полтава», «Севастополь» и «Петропавловск», о миноносцах типа «Новик», о подводных лодках и прочих морских богатствах, которые попали бы в их руки.

В ту пору в Петербурге работала английская организация, связанная с русскими морскими и армейскими офицерами, целью которой было продолжение борьбы с немцами, против большевистской власти. Те, кто работал там, были наивно уверены, что, отдав свои силы, а может быть, и жизнь борьбе союзников против немцев, – в случае победы над ними получат из рук Антанты свою, спасенную из большевистского хаоса, несчастную родину. Много хороших и смелых людей погибло, работая в этих организациях Антанты, а лучший из них, благородный, смелый и образованный Колчак, был подлым образом выдан французом, генералом Жаненом, его убийцам.

Теперь, в момент, к которому относится рассказ, дело обстояло так: Локкарт попался в Москве самым глупым образом. Говорили, что в этой истории была замешана женщина. (К слову сказать, в России женщины во время борьбы с большевиками играли особенно фатальную роль.) Огромное количество лиц, имевших отношение к Локкарту, было либо арестовано, либо принуждено было скрываться.

По чьему-то доносу большевики узнали, что в британском посольстве есть документы, представлявшие для них интерес. Смелый англичанин, капитан Кроми, во время последнего периода войны командовавший английскими подводными лодками в Балтийском море, защищал вход в посольство на нижней площадке лестницы с маленьким карманным браунингом в руках. В это время хранившиеся на чердаке документы были уничтожены. Большевики ворвались с черного хода, и Кроми был убит винтовочной пулей в затылок.

Смерть Кроми, раскрытие организации Локкарта сделали существование морской организации, по существу, невозможным, а небывалое августовское наводнение, затопившее подведомственные мне моторы, стоявшие в Гаванском яхт-клубе, сводило мою деятельность к нулю.

В самом Кронштадте было два-три верных матроса, которые служили на моторах, и от их настроения зависела моя жизнь. В пьяном виде или в высоком коммунистическом подъеме они могли меня выдать, заслужив, быть может, себе награду.

Делать в Петербурге было больше нечего, нужно было бежать.

Безусловно, кардинальной и общей всех участвовавших в так называемых контрреволюционных организациях ошибкой, была ставка на союзников и вера в их помощь в случае их победы.

Поэтому то, что в Петербурге дело было провалено, казалось, не должно было меня обескураживать, так как я собирался работать за границей, где должны были концентрироваться силы активных работников. Однако на душе у меня не было уверенности в успехе, чувствовалась подавленность, и надежд на будущее было немного.

Но и с другой стороны, со стороны большевиков также не замечалось определенного руководящего плана. Пока они только подняли железные решетки, за которыми сидели звери, и выпустили их на свободу. И теперь, особенно в Кронштадте, шел кровавый шабаш.

На счет сегодняшней ночи ходили мрачные слухи. Говорили о «Еремеевской ночи» для всех офицеров – месть за смерть Урицкого.

Перебирая матросов «Азова», я не мог найти кого-либо, кто был особенно озлоблен против своего начальства. Был, правда, матрос Ткаченко, которого, за его необыкновенно громкий голос и болтливость, прозвали на корабле Горлопаном. Когда меня команда выбрала председателем дисциплинарного суда на «Памяти Азова» и я предупредил своих избирателей, что буду строг, Горлопан заявил, что он придет на суд с дубиной. Но это быль безвредный человек. Отношения между офицерами и командой были в общем хороши. Был, однако, неприятный инцидент у командира корабля, барона Ф., с помощником комиссара Кронштадта, неким Атласевичем, из-за перископов с английских подводных лодок. После воцарения большевиков подводная кампания английских лодок должна была быть ликвидирована. Лодки были выведены к Грахаре и там были взорваны бароном Ф., который во время войны быль флагманским штурманом у англичан-подводников.

Перед взрывом с лодок были сняты ценные предметы, а медные трубы перископов были подарены барону Ф. в личную собственность. Эти трубы в 1918 году представляли собой большую драгоценность, так как медь в то время ценилась уже очень высоко.

К сожалению, продать их представлялось делом абсолютно невозможным, так как тайком вывезти их из Кронштадта никогда бы не удалось, а разрешения большевистские власти не дали бы. Барон Ф. вышел из этого затруднения, подарив трубы флоту, о чем дал знать куда следует.

Через несколько дней на корабль прибыла комиссия для приемки труб, а с ней и Атласевич, неразвитый и грубый человек, державший себя заносчиво и вызывающе.

Барон Ф., притворившись, что он не знает, с кем имеет дело, в нескольких коротких и энергичных морских выражениях указал ему его место. Завязалось дело. Предстоял суд, атмосфера была чрезвычайно сгущена, и барону Ф. было предложено не выезжать из Кронштадта.

Ему также нужно было бежать. В случае же бегства командира должны были бежать все, иначе оставшиеся ответили бы за его бегство. Поэтому было решено бежать барону Ф., лейтенанту С.