Гумилев сын Гумилева - Сергей Беляков

Из воспоминаний отца Василия: «Ему очень нравились мои проповеди, на отпеваниях он внимательно слушал Евангелие, да еще и рукой иногда махнет, как будто подчеркнет: "Вот какая, мол, истина! Вот какая правда! Вот как Спаситель говорил!" Он очень был верующий…»

Отцу Василию как будто вторит другой священник, а в конце пятидесятых – в шестидесятые просто друг Гумилева, Михаил Ардов: «В нем я встретил первого в нашем интеллигентском кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо:

— Но мы-то с вами з н а е м (выделено Ардовым. – С.Б.), что Он воскрес».

Михаил Ардов принял православие в 1964-м и еще больше сдружился с Гумилевым как с одним из немногих верующих интеллигентов. Но со временем Ардов пришел к неожиданному заключению: взгляды Льва Гумилева «вовсе не православны». Это странное свойство Гумилева Ардов посчитал наследственным и вспомнил статью Ходасевича о Николае Гумилеве: «Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия».

С Михаилом Ардовым трудно не согласиться. Более того, я не уверен в том, что Льва Гумилева вообще можно считать христианином.

Гумилева более всего интересовал вопрос о добре и зле, а христианство, в том числе и христианство православное, этот вопрос решает непоследовательно. Дьявол – всего лишь падший ангел, который творит зло, а Бог, всемогущий и всеведущий, это зло до поры до времени попускает. Гумилев такой взгляд с негодованием отвергает, ведь Бог при такой трактовке оказывается соучастником дьявола, а значит – несет ответственность за все злодеяния, что совершаются на свете. Гумилев предпочел отказаться от веры во всемогущество и всеведение Бога, чем переложить на него ответственность за преступления и грехи. В этом и заключается его светская апологетика, а точнее – теодицея: «…если бы Он был вездесущ, то Он был бы и во зле, и в грехе, а этого нет. 6. Это так, потому что Он милостив, ибо если бы Он был всемогущ и не исправил бы зла мира сего, то это было бы не сострадание, а лицемерие».

Это цитата из так называемого «Апокрифа». Гумилев пишет, что он будто бы нашел в 1949 году в Государственном музее этнографии древний текст, написанный уйгурским алфавитом на неизвестном языке, а к тексту прилагался русский перевод, сделанный, судя по орфографии, еще до революции. Гумилев добросовестно переписал перевод, который остался единственным следом этого текста, потому что оригинал пропал. По крайней мере он, Гумилев, вернувшись в Ленинград в 1956 году, не обнаружил этого сочинения ни в Этнографическом музее, ни в Государственном Эрмитаже. Гумилев приписал авторство неизвестному средневековому «турфанскому вольнодумцу» и все-таки опубликовал перевод, потому что счел мысли автора оригинальными и логичными.

Разумеется, дело шито белыми нитками, а Гумилев лишь слегка прикрывает собственное авторство флером мистификации. Судя по рассказу Гумилева, перевод был один, в то время как «Апокриф» Льва Гумилева существует в двух редакциях: краткой, но с комментарием (включен в книгу «Древняя Русь и Великая степь»), и пространной, но без комментария. Пространную редакцию издали в сборнике «Этносфера: история людей и история природы» уже после смерти Гумилева.

«Апокриф» – мистификация, но мистификация, рассчитанная на быстрое и легкое разоблачение. Наталья Викторовна прямо назвала «Апокриф» сочинением своего мужа, но и без этого признания ясно, что Гумилев просто выразил в «Апокрифе» свои мысли четко, кратко и не языком ученого, а скорее языком вероучителя.

Комментарий, сочиненный к "Апокрифу", тем более выдает истинное происхождение этого «турфанского вольнодумца». Чего стоит только цитата: «Небытие облекает частицы Света (фотоны) и влияет на свободную волю людей через ложь, через необратимость времени и через разрывы в пространстве». Согласитесь, такая лексика нехарактерна для дореволюционной России, где будто бы был сделан перевод, я уж молчу о средневековом Турфане.

Вероучение, изложенное Гумилевым, сложносоставное. Сам Гумилев прямо называет его источники: «желтая вера» (то есть ламаизм) Тибета, несторианство (как ответвление христианства) и «восточный вариант митраизма», который Гумилев отождествлял с тибетской религией бон.

В мировоззрении Гумилева соединялись позитивизм ученого, дуалистическая картина мира, разделенного между Богом и сатаной, и вера в нечистую силу, в степных, горных, домовых созданий, которых обычно соотносят с духами, демонами, языческими богами. Эту нечисть он упоминает даже в своих научных работах, более всего в своем бестселлере «Древняя Русь и Великая степь». Причем Лев Гумилев, доктор исторических наук, советский ученый, старался вложить собственные мысли в чужие уста: «…языческие боги не считались надмирными существами… это живые организмы, но более могущественные, нежели люди, иначе устроенные, но соизмеримые с другими организмами, населяющими землю. Они просто на порядок совершеннее людей, как люди совершеннее муравьев». Эти взгляды Гумилев приписывает христианской Церкви, хотя и в православии, и в католицизме на проблему демонологии смотрят совершенно иначе.

Подход Гумилева к демонам как к высокоразвитым животным, в сущности, как к части биосферы очень далек от христианской традиции. У Гумилева демоны могут быть вредными и неприятными, но это вполне земные создания, к мировому злу никакого отношения не имеющие. От традиционного для русского православия двоеверия воззрения Гумилева отличались именно непреодолимой границей, отделяющей земную нечисть от сатаны, «отца лжи», окруженного сонмом огненных демонов, вроде ветхозаветного Яхве. Сатана – враг рода человеческого, а нечисть – просто наши невидимые (но реально существующие) соседи. Гумилев не без удовольствия цитирует опубликованный славистом Н.М.Гальковским источник («О посте к невежам в понеделок 2 недели»), где рассказывается о навьях (древнеславянских духах умерших), которые любили угощаться за счет добрых русских двоеверов. Крестьяне оставляли им кувшинчик молока, хлебца и мяса, а навьи их по-своему благодарили: «Мы же походили по болгаром, мы же по половцем, мы же по чуди, мы же по вятичам, мы же по словеном, мы же по иным землям, ни сяких людей могли есмы найти к сему добру, и чести, и послушанию, яко сии человецы».

Почти по Фалесу Милетскому: мир полон демонов, но не сатанинских, а земных, да еще поделенных если не по национальному, то уж точно по территориальному и этнокультурному принципу – славянские домовые, лешие, русалки, тюркские ал басты, карачулмусы, тибетские ракшасы и еще многие существа, не обязательно злые.

Гумилев, вне всякого сомнения, был убежден в их реальности, иначе не затеял бы заочный спор со скептиками: «Поскольку многие люди либо видели этих чудовищ, либо ощущали их, не успев погибнуть благодаря заклинаниям или внезапному вмешательству соседей, то никакого сомнения в наличии болезнетворных существ, вызывающих то инфаркты, то анемию, то паралич, не возникало. Но ведь и мы недавно перестали сомневаться в существовании вирусов, хотя их можно видеть только через электронный микроскоп…»