Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

Почему эти отношения не вызвали никакой реакции начальства, оставалось загадкой, ибо наверняка кто-нибудь о них уже давно настучал. Возможно, использование «контингента» в качестве сексуальных рабов было вписано в какой-то тайный пункт «Правил внутреннего распорядка».

Настоящая интрига начиналась после отбоя. Примерно через час Зоя обходила все камеры, убеждаясь в том, что все спят. Потом она отпирала дверь нашей камеры, Вася тихо вставал — он никогда не спал в те ночи, — и оба исчезали в коридоре, поднимаясь наверх. Швейка после смены была опечатана, так что любовные сцены должны были происходить на площадке лестницы — как у подростков. Исчезновение Васи я еще успевал заметить, когда он возвращался, нет — уже спал.

Брежнев умер, а мужчины и женщины продолжали тянуться друг к другу, где-то светило солнце, и по небу крутилась Луна — все оставалось вечным. Какой-то уют в этой мысли был, с нею я и засыпал.

Я не знал, что в это время в московской больнице умирал Петр Якир. После февральского «воскрешения» все успокоились, Ионыч перестал — ну, или стал меньше — пить, и думали уже, что он будет жить вечно. Ионыч так бы и сделал — если бы не мистические обстоятельства.

Девятого ноября на Москву налетел сильнейший ураган. Ионыч с Люкеном только выскочили из станции метро «Рязанский проспект», до подъезда им нужно было пробежать всего один дом. Вдруг ветер сломал дерево, и оно упало точно на Ионыча, и еще точнее — ему на печень. Прямо с улицы его увезли в стационар.

Ионыч еще поборолся за жизнь, и все же четырнадцатого числа сдался. В неком метафизическом смысле я почему-то всегда считал его первой жертвой правления Андропова.

День шестой

23 января 1983 года

Шестое отделение Благовещенской СПБ

Утром Анна Яковлевна устроила всей камере шок. Она подошла к двери и, оглядевшись, таинственным шепотом сообщила в пространство:

— Ну, сегодня тут опустеет. На четверых…

Зачем она это сказала, осталось загадкой.

Комиссия закончилась перед Новым годом. Психиатры, видимо, не представляя еще новых правил игры при Андропове, как и всякие бюрократы в непонятной ситуации, решили ничего — ну, или почти ничего — не делать и выписали по минимуму. Из Шестого отделения ушли всего человек пять. Из нашей камеры — никто.

И вдруг Анна Яковлевна переполошила всех. Лучше бы она этого не делала. В камере сидели одиннадцать человек, и почти все немедленно начали психовать. Коля Кислов забегал по проходу между койками — хотя он не отсидел и двух лет, так что свобода ему никак не светила. В хвост Коле пристроились еще двое, другие рванулись в туалет курить.

Радикальнее всех отреагировал Астраханцев — он свернул на койке матрас, уложил вдобавок под него «левый» запасной комплект одежды и заявил:

— Всё. Я свое на нем отлежал.

Посмотрев на него, матрас свернул и Галеев — правда, ничего из своего имущества в СПБ он решил не оставлять. Имущество олигофрена оказалось внушительным. Откуда-то полезли вторая и третья пары пижамных брюк, комплекты белья и даже лишняя простыня. Как он скрывал все это от шмонов, невозможно было догадаться.

Особенно нежно Галеев отнесся к «санитарской» кепке, которую он выправил, сдул с нее пыль, после чего натянул на свою узкую головку. И принялся маршировать в проходе, бурча под нос, что его срок по мифическому приговору закончился, его обязаны немедленно отвезти домой — в психбольницу города Магадана. К этим спектаклям мы уже привыкли.

Санитары привыкнуть не могли и периодически орали на Галеева, требуя снять кепку. Имбецил только огрызался, заявляя, что он «старший санитар» и сам всех посадит в ШИЗО. Я даже завидовал человеку: отгородиться от мира, стрессов и унижений мифом, где ты сам Господь Бог — ну, или министр внутренних дел, ну, или, на худой конец, старший санитар. Если Галеева сегодня не увезут, то он точно закончит свой срок «начальником СПБ».

Пожалуй, единственным, кто оставался спокойным и смотрел на все с любопытством постороннего, был капитан Шатков. Он был политическим и появился в Шестом совсем недавно. Рассчитывать на освобождение он никак не мог.

Владимир Михайлович Шатков водил суда из Амурского ремонтного дока во Владивосток и обратно, но однажды решил отправиться вплавь в Китай — откуда добровольно вернулся в Советский Союз.

В отличие от гомеровского Одиссея, свою одиссею Шатков проделал с Телемаком — семнадцатилетним сыном. Тот окончил школу и хотел поступать в военно-морское училище во Владивостоке. Отправляясь туда на судне, Шатков взял на борт и сына. Сам Шатков успел повоевать с Японией и совершенно не хотел, чтобы сын стал морским офицером. Не будучи в силах его отговорить, на борту Шатков неожиданно для самого себя предложил ему отправиться прямо сейчас в Китай. Сына он взял «на слабо»: «Боишься?»

Они спрыгнули в реку и легко добрались до китайского берега, где их тут же арестовали китайские пограничники. После этого Шатковы провели год в непонятном статусе полузаключенных-полусвободных людей на территории военного городка госбезопасности Китая. Владимир Михайлович сразу запросил отправить их в США или в Канаду — на что китайцы жестко ответили, что «Китай не проходной двор».

Они предлагали неплохие условия. Сыну — зачисление в университет, где позднее он смог бы преподавать русский язык, самому Владимиру Михайловичу — работу на судах по Янцзы и Хуанхэ. Периодически вывозили их на пикники, где потчевали китайской едой (от шелковичных червей Шатковы отказывались).

Промаявшись так год, старший Шатков запросился назад в СССР. Как и с «путешествием» в Китай, ему пришлось уговаривать сына, который к тому времени уже научился говорить по-китайски и чувствовал себя вполне комфортно, играя в футбол с китайскими солдатами.

Перед отправкой в СССР китайцы деликатно свозили Шатковых в Харбин, где те в специальном магазине — аналоге советской «Березки» — смогли купить себе западную одежду и джинсы за рубли. Как оказалось, совершенно напрасно. На пограничной станции Дальнереченск их встретили шестеро чекистов с пистолетами наизготовку и первым делом содрали с беглецов всю одежду. Потом ее вернули, но уже распоротую по всем швам. Как объяснял Владимир Михайлович, искали зашитые шпионские шифры.

Нельзя сказать, чтобы Шатков-старший не понимал, что Родина ждет их с распростертыми объятиями — в смысле, с пистолетами наизготовку. Однако он планировал сделать то, что и сделал: взял всю вину на себя, выгородив сына. Как ни странно, КГБ к аргументу прислушался, и сын получил всего полтора года химии — суд принял во внимание, что на момент побега он был еще несовершеннолетним.

Чего Шатков не предполагал — что вместо лагеря окажется в СПБ. И это его совсем подкосило. Оказаться вдруг особо социально опасным сумасшедшим для капитана было мало того что позорно, но ломало и самоидентификацию.

Хотя больше всего Шаткова убивало, что теперь сын не то что не станет морским офицером, но, имея судимость по политической статье, вообще не станет никем. Владимир Михайлович хандрил, имел наивность признаваться в этом психиатрам, и те приписывали ему аминазин — универсальное средство от всех телесных и душевных недугов в СПБ.