"Сатурн" почти не виден - Василий Ардаматский

— Да, это надо тщательно обдумать, — сказал Рудин после рассказа Щукина. Но на самом деле ему уже было совершенно ясно, что группа «Два икс» занята забросом агентов впрок, на будущее. Неясно было только, на что они рассчитывают, делая это. Может быть, они готовятся к миру или хотя бы к перемирию и хотят заранее обеспечить себе позиции в нашем тылу? И понятно, что для этого им нужны люди более надежные, такие, которые совершили перед своей страной достаточно тяжкие преступления, чтобы в паспорте на новое имя видеть единственное для себя спасение от возмездия.

— Что же мне делать? — спросил Щукин. — Я же чувствую, что здесь что-то скрыто.

— Вы знаете хоть примерно, в какие места их забрасывают?

— Нет. Я делаю свою часть работы по подготовке паспорта, когда на его бланке еще нет даже фамилии, Агентов увозят на аэродром где-то в Польше. Но далеко не всех. Вот все, что я знаю.

— В чем заключается ваша работа?

— Я делаю штамп прописки.

— Но ведь на штампе указано и место жительства?

— Но я же не знаю фамилии, и потом это совсем не значит, что агента засылают именно в то место, где прописан его паспорт.

— Какая-нибудь подпись на штампе прописки делается?

— Обязательно. Подпись начальника паспортного отдела милиции.

— Вы подписываетесь неодинаково?

— Естественно.

— А что, если во всех вариантах подписей делать какой-то единый условный знак?

Щукин поднял на Рудина удивленный взгляд, молча пододвинул к себе лист бумаги и сделал на нем десятка полтора разных подписей, и в каждой, в различных местах, он выписывал совсем незаметный условный знак — что-то вроде недописанной буквы «о».

— Здорово у вас рука набита… — тихо сказал Рудин.

— А я удивился вашему предложению, потому что про такой знак давно, очень давно думал. Делал документы и мечтал вот о таком обусловленном с нашими знаке. Я еще тогда этот знак и разработал.

Рудин взял лист с росписями, аккуратно его сложил и спрятал в потайной карманчик в рукаве пиджака.

— Что мы можем сделать еще?

— Я могу передавать вам номера всех проходящих через меня паспортов.

— Хорошо. Но нам нужно предусмотреть и такую ситуацию, когда мы вдруг совсем лишимся возможности общаться. Так что более надежным делом остается знак в подписи. Признаться, я уже начал тревожиться, что мы с вами так ничего и не сумеем сделать по вашей группе. Но теперь начало положено. Спасибо. И все же главное для нас — подобраться к спискам агентов. Подумайте об этом, пожалуйста.

— Я думаю сейчас только об одном, — угрюмо сказал Щукин, — они уже затевают что-то на послевоенное время. Вдруг война кончится, а я — у разбитого корыта! Жена с сыном все время перед глазами. Как начну думать о них, власть над собой теряю…

Они уже пробыли вдвоем довольно долго, и Рудин перебил его:

— А надо бы наоборот: думая о них, становиться сильнее, умнее, смелее.

— Легко сказать… — вздохнул Щукин. — Вы подумайте, сколько у меня за спиной вины. И какой!

— Все теперь зависит от вас. Только от вас, — проговорил Рудин. — Вам пора уходить…

Пришло время решающего наступления советских войск на Центральном фронте. В эти дни Зомбах и Мюллер провели подряд несколько совещаний сотрудников «Сатурна». Рудин присутствовал на одном из совещаний, которым руководил Мюллер.

— Нам следует быть готовыми к русскому нажиму на нашем фронте. Он не может не произойти. Им попросту негде больше наступать — так начал это совещание Мюллер.

Рудин чуть не рассмеялся…

В этом, сорок четвертом году ведомство Геббельса явно не успевало переваривать события войны. Шутка сказать: в январе — поражение под Ленинградом и Новгородом, в феврале — Корсунь-Шевченковский «котел», в апреле-мае — потеря Севастополя, Крыма, Одессы! И все это надо было объяснить и тем немцам в шинелях, которые находились в пыльном хаосе отступлений, и тем, которые сидели в смертных «котлах» или на еще спокойном пока французском побережье, а также и тем, которые оставались в Германии и жили в непроходящем страхе перед англо-американскими бомбежками и тоже каждый день хоронили погибших. К этому времени многие немцы — и военные, и штатские — уже начинали понимать, что война неотвратимо надвигается на территорию самой Германии. Это было настолько неизбежным, что они для своего успокоения готовы были поверить в чудо. Почуяв это, Геббельс клятвенно обещал немцам чудо. Министр пропаганды изворачивался, как мог. Гитлеровская пропаганда, которая еще полгода назад все неудачи на советском фронте таинственно немногословно именовала «осуществлением далеко идущих замыслов верховного командования рейха», теперь к этой терминологии не прибегала. В сводках и комментариях уже появились такие признания, как «превосходящие силы противника», или «давно известная натренированность русских вести военные действия в условиях зимы», или «коварное использование противником типично русской весенней распутицы и своего традиционного бездорожья». Только безнадежные тупицы не могли понять, что стояло за этими объяснениями. Но Геббельс как раз и делал ставку на ограниченность немецкого обывателя. Именно в это время он в записке на имя Гитлера по поводу пропагандистских задач окружных комитетов партии писал, что «нормальный немец от представителей нашей партии ждет не беспредметной философии, а солдатского приказа — взять в руки нервы и безоговорочно верить пропаганде, несущей ваши мысли и надежды…». Однако Геббельс явно переоценивал результаты своей неутомимой деятельности по оболваниванию немецкого народа: души немцев все сильнее и беспощаднее терзала тревога. Даже ссылки на спасительный гений фюрера уже никого не успокаивали. Больше поднимало дух обещание чуда, которое называлось «Секретное оружие».

В тот день, когда берлинское радио передало наконец более чем краткое сообщение о «блестяще организованном» отходе немецких войск «от потерявшего свое значение Ленинграда», немцы у своих радиоприемников прослушали речь Геринга. Он начал ее словами благодарности ко всем, как он выразился, неисчислимым его друзьям, которые прислали ему поздравления по случаю дня его рождения. Это было не просто хвастовство — оратор прекрасно знал, что ничем так нельзя растрогать немца, как неуклонным, несмотря ни на что, соблюдением всяческих семейно-сентиментальных дат и традиций. И, наконец, это начало речи было великолепным трамплином для разговора о чуде.

— Я вместе со всеми вами, — продолжал он, — получил от фюрера драгоценный подарок. Это секретное оружие, придуманное нашими учеными, разработанное нашими инженерами и воплощенное в грозные формы нашими неутомимыми рабочими.

С тех дней чудо вошло в арсенал лжи гитлеровской пропаганды. Немецкие войска поспешно оставляют благословенный Крым. Об этом — в одной скромной фразе сводки. И тут же многословно и с пафосом — о чуде, о секретном оружии. Десятки тысяч немецких солдат варятся в смертном Корсунь-Шевченковском «котле» — ничего, фюрер уже знает грозный для врага час, когда он прикажет пустить в ход свое таинственное оружие. Что это за оружие, немцу знать не надо. Час этого оружия еще не настал…