Сорок пять - Александр Дюма

— Меня не страшат положенные испытания, ваше величество. Но я хочу, чтобы преграда, которая должна навсегда отделить меня от мира и которая, по церковным правилам, должна созидаться медленно, встала бы передо мной мгновенно, будто из-под земли.

— Бедняга, — молвил король, — я думаю, из него выйдет хороший праведник; не правда ли, Шико?

Шико ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал:

— Вы понимаете, государь, самое жестокое сопротивление я встречу среди близких людей; брат мой, кардинал, столь добрый, но вместе с тем столь приверженный всему мирскому, будет чинить мне препятствия, ссылаясь на то, что Рим установил определенные промежутки между различными ступенями послушничества. Вот тут вы, ваше величество, всемогущи. Вы обещали, государь, исполнить любое мое желание: испросите в Риме разрешение освободить меня от послушничества.

Король очнулся от раздумья и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку.

— Я исполню твою просьбу, сын мой, — сказал он. — Ты хочешь служить богу — ты прав. Он лучший повелитель, чем я.

— Нечего сказать, прекрасный комплимент всевышнему! — сквозь зубы процедил Шико.

— Вы осчастливили меня, ваше величество! — воскликнул дю Бушаж, целуя руку королю так же радостно, как если бы тот произвел его в пэра герцога или маршала Франции.

— Честное слово короля и дворянина, — ответил Генрих.

На губах дю Бушажа заиграла восторженная улыбка, и он удалился, отвесив королю почтительнейший поклон.

— Какой счастливый человек! — воскликнул Генрих.

— Вот тебе раз! — недоуменно возразил Шико. — Тебе не в чем ему завидовать, он не более жалок, чем ты.

— Да пойми же, Шико, пойми, он пойдет в монахи, он отдастся небу.

— А кто, черт возьми, мешает тебе сделать то же самое? Я знаю кардинала, который даст тебе все льготы, какие ты только пожелаешь. Это кардинал Гиз.

— Шико!

— Если тебя тревожит самый обряд пострижения — выбрить тонзуру дело весьма деликатное, — то самые прекрасные ручки в мире, вооруженные ножницами из чистого золота — клянусь честью! — снабдят тебя этим символическим украшением.

— Ты говоришь — прекрасные ручки?

— А разве тебе придет на ум хулить ручки герцогини де Монпансье? Как ты строг, король мой! Как сурово относишься ты к прекрасным дамам, твоим подданным!

Король нахмурился и провел по лбу рукой, не менее белой, чем та, о которой шла речь, но заметно дрожавшей.

— Ну, да оставим все это, — сказал Шико, — и вернемся к предметам, касающимся лично меня.

Король сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие.

Раскачиваясь в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг.

— Скажи мне, сын мой, — начал он вполголоса, — Жуаезы поехали во Фландрию просто так?

— Прежде всего, что означают в твоих устах слова «просто так»?

— А то, что эти два брата, столь приверженные один — удовольствиям, другой — печали, вряд ли могли покинуть Париж, не наделав шума.

— Ну и что же?

— А то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уехали.

— Разумеется, знаю.

— В таком случае, Анрике, не слыхал ли ты… — Шико остановился.

— Чего?

— Что они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону?

— Ничего такого не слыхал.

— Что они, вломясь в дом, похитили какую-нибудь женщину?

— Мне об этом ничего не известно.

— Словом, они не начудили, не начудили так, чтобы слух дошел до тебя?

— Право же, нет!

— Тем лучше, — молвил Шико и вздохнул с облегчением.

— А знаешь, Шико, ты становишься злым.

— Пребывание в могиле смягчило мой нрав, великий король, а в твоем обществе он начинает портиться.

— Вы становитесь несносным, Шико, и я склонен приписать вам честолюбивые замыслы.

— Честолюбивые замыслы? У меня-то!.. Анрике, сын мой, ты был только глуповат, а теперь становишься безумным — это уже шаг вперед.

— А я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь удалить от меня моих лучших слуг, приписывая им намерения, которых у них нет, преступления, о которых они и не помышляли. Вы хотите всецело завладеть мной.

— Завладеть тобой? Я-то! — воскликнул Шико. — Чего ради? Избави бог, с тобой слишком много хлопот, bone Deus![75] He говоря уже о том, что тебя чертовски трудно кормить! Нет, нет, ни за какие блага!

— Гм! Гм! — пробурчал король.

— Ну-ка объясни, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?

— Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу нашего старого друга дона Модеста, которому вы многим обязаны.

— Я многим обязан дону Модесту? Превосходно, превосходно! А затем?

— Затем вы пытались очернить братьев Жуаезов, наипреданнейших моих друзей.

— Не спорю.

— Наконец выпустили когти против Гизов.

— Неужели ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда ты ко всем благоволишь?

— Нет, я их не люблю. Но в настоящее время они тише воды ниже травы и не доставляют мне ни малейших хлопот. Гизы с их свирепыми взорами и длинными шпагами сделали мне меньше зла, чем многие другие; они напоминают… сказать тебе что?

— Скажи, Анрике, доставь мне это удовольствие — ты сам знаешь, что твои сравнения необычайно метки.

— Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей слишком жиреть, но у щук зубы недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.

— Ах, Анрике, дитя мое, как ты остроумен!

— А твой Беарнец мяукает, как кошка, и кусается, как тигр.

— В жизни бы не поверил! — воскликнул Шико. — Валуа расхваливает Гизов. Продолжай, продолжай, сын мой, ты на верном пути. Разведись немедленно и женись на госпоже де Монпансье. Разве в свое время она не была влюблена в тебя?

Генрих приосанился.

— Как же, — ответил он, — но я был занят в другом месте — вот источник всех ее угроз.

С этими словами Генрих поправил откинутый на итальянский манер воротник своей куртки.

В дверях появился стражник Намбю и возгласил:

— Посланец от герцога де Гиза к его величеству!