Клан Сопрано - Мэтт Золлер Сайтц

— Почему? — спросил я.

— Я просто не понимаю, что интересного я могу сказать, — ответил он. — Кому это интересно? Я вообще не интересный человек. Кому есть дело до того, что говорит актер о чем-то? Я просто боюсь, что буду выглядеть, как идиот. — Он помолчал в течение неловкой паузы. Затем он сказал: — Я не хочу вам проблемы с начальством создавать. Поэтому я подумал, что мне следует с вами поговорить об этом и спросить, можем ли мы этого не делать. Просто… не делать. Чтобы только у вас проблем не было. Или у меня.

Как-то я сумел уговорить его все же дать интервью.

Мой редактор Марк Ди Ионна спросил, не может ли он пойти со мной, когда я отправлюсь на съемочную площадку, потому что он учился в Ратгерсе с Гандольфини и даже лично виновен в появлении заметного шрама на лбу актера. Как я понял, группа парней болталась по общежитию, бросая друг в друга стрелы из дартс, и Марк, услышав стук Гандольфини в дверь, распахнул ее прежде, чем тот успел ворваться в комнату. Дверь ударила Гандольфини по лбу и оставила небольшой шрам.

«Не могу дождаться, когда увижу его лицо», — сказал Марк.

Когда мы прибыли на место, Гандольфини заметил Марка. На его лице засияла самая теплая улыбка, которую я когда-либо у кого-то видел. Он обнял Марка и хлопнул его по спине так сильно, что я подумал, будто он пытается выбить пищу, которой Марк подавился.

Джеймс Гандольфини часто так приветствовал людей, словно он очень рад их видеть и хочет убедиться в их присутствии на случай, если больше никогда не увидит их снова.

Мы провели на съемочной площадке одного из эпизодов «Клана Сопрано» более половины дня. Он был великолепен. Жаль, что я не сохранил кассету с записью. Он рассказывал о том, как снимался в Голливуде и как работал на сцене театра в Нью-Йорке. Он говорил об актерской игре и о работе барменом. Я живо помню, что он много говорил о своей любви к Микки Рурку.

Он сказал: «В восьмидесятые Микки Рурк был офигенным. Если ты молодой парень, который любит кино, хочет быть актером и ищет фильмы восьмидесятых, то тебе не найти никого лучше Микки Рурка. Де Ниро, Пачино, Дастин Хоффман — все они великолепны, не поймите меня неправильно. Но Мики Рурк был потрясающим. Я хотел быть Микки Рурком».

Я спросил:

— Вы хотели быть похожим на Микки Рурка?

Он рассмеялся и сказал:

— Нет! Я имею в виду, что хотел на самом деле быть Микки Рурком. Хотел быть им. Например, украсть его душу, как в «Сердце ангела» (Angel Heart), и на самом деле быть Микки Рурком!

Летом 1999 года Ассоциация телевизионных критиков присудила Гандольфини награду за работу в сериале. Никто не предупредил его, что после награждения будет коктейль, что это событие для прессы и его будут осаждать репортеры с блокнотами и диктофонами в руках. Он думал, что это просто такое мероприятие — одна профессиональная группа высказывает одобрение другой. Я бы уже в баре, когда он подошел ко мне, заказал пиво и сказал: «Вы должны мне как-нибудь объяснить, как все это работает», — и махнул рукой в сторону прессы, высыпавшей на балкон отеля, где располагался бар. Когда журналисты достали диктофоны и блокноты, в его глазах заметалась паника.

Когда в дело вступили камеры и замелькали вспышки, он побыл еще пару минут и сбежал. Позже один друг сказал мне, что этот момент напомнил ему сцену в финале «Кинг-Конга», прямо перед тем, как обезьяна рвет цепи и приходит в ярость.

Затем он научился внешне более спокойно говорить с прессой и с публикой. Временами он чувствовал себя достаточно удобно, чтобы провести часовую беседу с Джеймсом Липтоном на тему: «Внутри актерской студии».

Но я думаю, будет честным сказать, что ничто из этого не является доказательством того, что он «ушел из Голливуда». Более вероятно, что он просто занимался другими выступлениями — столь же убедительными, как и все, что он делал.

Всякий раз, когда я говорил с ним в период с 1998 по 2006 год (когда я в последний раз общался с ним), он казался мне тем же парнем, что и во время нашей первой встречи, только с бо́льшим количеством денег. Я взял своего брата Ричарда, большого фаната «Клана Сопрано», на вечеринку по случаю выпуска на DVD шестого сезона. Когда Гандольфини увидел меня, он отреагировал так, будто никогда не был до такой степени счастлив кого-либо видеть. Он крепко обхватил мою голову, щелкнул по ней и воскликнул:

— О! А где все твои волосы?

— А где все твои волосы? — я, споткнувшись, отступил назад, освобождаясь от его захвата.

— Только посмотрите на этого, мать его, шутника, — сказал он, обращаясь к присутствующим в помещении.

— Когда ты его в последний раз видел? — спросил меня потом Ричард.

— Не знаю. Может, года три назад?

Ты можешь этого не понять. Ты можешь сказать, что он изучал людей: примерял на себя их личность, их черты характера, выслушивал их истории.

Я думаю, что поэтому, получив несколько премий и заработав кучу денег, он, будучи при этом человеком, имевшим собственные проекты, первым делом начал работать над устными историко-документальными фильмами о недавно вернувшихся ветеранах. Он отлично брал интервью на камеру. Он слушал больше, чем говорил. У него не было политической повестки. Он просто хотел дать солдатам платформу, где они могли бы рассказать о том, через что они прошли.

Это было не о нем. Пусть он был звездой телесериала или кино, это было не о нем.

Это было о них.

Это было о тебе.

Это было о нас.

Когда в 2006 году от инфаркта внезапно умерла моя жена, он прислал мне соболезнование. Я прочитал в нем: «Я очень сожалею о твоей потере. Я помню, как однажды говорил с твоей женой по телефону. Она была такой милой леди».

И подпись: «Джим».

Каждый, кто когда-либо хоть как-то контактировал с Гандольфини, подтвердит, что он был замечательным парнем, что он жил полной жизнью, что он заставлял людей испытывать нечто совершенно неординарное. Да, конечно, у него были проблемы: с выпивкой, с наркотиками, с женщинами, возможно, и со многим другим, — но они в той или иной степени есть у каждого. Неважно, хорошо он себя чувствовал или плохо, жил он с умом или глупо, в этом человеке было что-то такое, что его хотелось обнять.

Даже через экран вы чувствовали его тепло и уязвимость, его человечность.

Именно это сделало Тони Сопрано — задиру, убийцу, мошенника и отвратительного лицемера, таким привлекательным. Приличная часть Тони, та часть, которая содержала трагически растраченный человеческий потенциал и которую пыталась извлечь доктор Мелфи, шла от Гандольфини. Его человечность проступала сквозь отвратительный фасад Тони. Когда люди говорят, что они ощущают в Тони хорошее, они ощущают это в Джеймсе Гандольфини.

Он был Тони Сопрано. Он был Джеймс Гандольфини. Он был нами.

Сегодня мы потеряли друга.