Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Дейдра Макклоски

во имя "чье царствование, того и религия", и стала демократической, после еще большего количества убийств. Идеи были западноевропейскими, от Шотландии до Польши. Без этих идей современный мир, возможно, и состоялся бы через некоторое время, но в другом виде - возможно, в централизованном, французском варианте. Это не дало бы хороших экономических результатов (хотя еда была бы лучше).

Старая буржуазия и аристократия заявляли, что они не приемлют бесчестья, связанного только с экономической торговлей и улучшением положения. Банк Медичи просуществовал всего около столетия, поскольку его последующие управляющие были больше заинтересованы в общении с аристократией, чем в предоставлении разумных кредитов купцам.⁵ Схоластическая интеллигенция, при всей своей восхитительной риторической серьезности, не стала пачкать руки в экспериментах, за редким исключением, таким как Роджер Бэкон. Именно голландские и английские купцы XVI века, следуя примеру своих более ранних купеческих родственников в Средиземноморье, разработали концепцию экспериментальной и наблюдательной жизни. Просвещение было изменением отношения к такой обычной жизни. Редкая честь королей, герцогов и епископов должна была обесцениться. И этот почет должен был распространиться на лондонских банкиров и американских экспериментаторов с электричеством. Постепенно последовала сравнительная девальвация судов и политики.

К середине XVIII века, как отмечает теоретик политики и историк интеллекта Джон Данфорд, спор шел о том, "возможно ли свободное общество, если в нем процветает коммерческая деятельность"⁶ Образцами для восхищения с антикоммерческой стороны, как показали Покок и другие, были республиканский Рим и особенно, прежде всего, греческая Спарта. Коммерция, которой отдавали предпочтение Афины, Карфаген или нынешняя Британия, ввела бы "роскошь и сладострастие", по меткому выражению лорда Кеймса, когда дебаты достигли своего апогея, что "искоренило бы патриотизм" и уничтожило бы, по крайней мере, древнюю свободу - свободу участия. Как спартанцы победили Афины, так и какая-нибудь более сильная нация восстанет и победит Британию, или, во всяком случае, остановит "прогресс, столь процветающий... когда патриотизм является главной страстью каждого члена". Подобные аргументы можно услышать и сейчас, когда в США ностальгически восхваляют Великое поколение (линчевание и доход в долларах США в 1945 г. - 33 долл. на голову) в противовес угасшей славе наших последних дней (гражданские права и доход в долларах США в 2016 г. - 130 долл. на голову). Националистическая, жертвенная, антилюксовая, классическая республиканская точка зрения с ее спартанским идеалом сохраняется на страницах Nation и National Review.

Напротив, говорил Юм, отвечая на аргументы, подобные аргументам Кеймса, коммерция полезна для нас. Грузинский меркантилизм и заморский империализм в помощь политике, по его мнению, не приносят пользы. Хьюм выступал, пишет Данфорд, против "примата политического". "В этом принижении политической жизни. Хьюм [является] полностью современным и [кажется] соглашается в важных аспектах с [индивидуализмом] Гоббса и Локка"⁷ Гоббс, утверждает Данфорд, считал, что спокойствие, которого так не хватало Европе его времени, может быть достигнуто, "если политический порядок [понимается] только как средство безопасности и процветания, а не добродетели (или спасения, или империи)."Это равносильно, - отмечает Данфорд, - огромному понижению роли политики, которую теперь следует рассматривать как чисто инструментальную", в отличие от того, чтобы рассматривать ее как арену для проявления высших добродетелей крошечной группы "лучших". Сегодня уже не так легко понять, насколько новаторским было такое понижение, поскольку мы, не чувствуя исторической странности, полагаем, что для обеспечения этих прав среди людей учреждаются правительства, получающие свои справедливые полномочия от согласия управляемых. Политика перестала быть исключительно игрой аристократии.

Хьюм говорил о "противопоставлении величия государства и счастья подданных"⁹ В более ранние времена Макиавелли вполне мог принять величие князя за цель государства, во всяком случае, когда он претендовал на работу у Медичи. Целью Спарты было не "счастье" спартанских женщин, помощников, союзников или даже в каком-либо материальном смысле самого Спартанства. Целью Англии Генриха VIII была слава Генриха как Божьей милостью короля Англии, Франции и Ирландии, защитника веры и церкви Англии и земного верховного главы. Оригинальность Гоббса заключается в том, что он, по словам Данфорда, исходит из того, что "все легитимные [обратите внимание на это слово] правительства пытаются делать в точности одно и то же: обеспечивать безопасность и спокойствие, чтобы индивиды могли преследовать свои частные цели"¹⁰. Данфорд утверждает, что "возможно, было бы лучше описать это изменение как обесценивание политики и политического, а не возвышение торговли."¹¹ Обесценить королевские или аристократические ценности - значит оставить буржуазию во главе. Романтики, привязанные справа к королю и стране, а слева к революции, с усмешкой относились к Просвещению.¹² Уникальность Просвещения заключалась именно в возвышении обычных мирных людей в обычной мирной жизни, в возвышении торговли над монополией на насилие.

Ответ Эрика Рингмара на вопрос "Почему Европа была первой?" начинается с простой и верной триады положений о том, что все изменения предполагают первоначальное размышление (а именно, что изменения возможны), предпринимательский момент (осуществление изменений на практике) и "плюрализм" или "толерантность" (я бы назвал толерантность идеологией буржуазной эпохи, а именно, неким способом противостоять раздражению, с которым консервативное по своей природе большинство людей будет воспринимать любое перемещение их сыра). "Современная Британия, США или Япония, - пишет Рингмар, - не являются современными потому, что в них есть люди, обладающие уникальной рефлексией, предприимчивостью или толерантностью"."¹³ Это верно: психологическая гипотеза, которую можно найти у Вебера, или у психолога Дэвида Макклелланда, или у историка Дэвида Ландеса, не выдерживает критики, как, например, успех заморских китайцев или удивительно быстрый поворот от маоистского голода в материковом Китае к 9 или 10-процентным темпам роста в год на человека, или от индусских темпов роста и "Лицензионного раджа" в Индии после обретения независимости к темпам роста на человека с 1991 года более 6%. Почему психология может измениться так быстро? И как рост предпринимательского духа, скажем, с 5% населения до 10%, который мог быть характерен и для более ранних эффлоресценций, таких как Афины V века, мог вызвать после 1800 года уникальное Великое обогащение в тридцать раз?

Но затем Рингмар, к своему несчастью, утверждает в нордическом стиле: "Современное общество - это общество, в котором изменения происходят автоматически и без усилий, поскольку они институционализированы"¹⁴ Проблема с утверждением об "институтах" заключается, как заметил ранее в другой связи сам Рингмар, в том, что "возникает вопрос о происхождении"¹⁵ Возникает также вопрос о принуждении, которое зависит от этики и мнения, отсутствующих в неоинституциональной сказке. "Джокером в стае, - пишет Эрик Джонс, говоря об упадке ограничений гильдий в Англии, - был национальный сдвиг во мнении элиты, который отчасти разделяли и суды":

Судьи часто отказывались поддерживать ограничения, которые пытались