Шамал. В 2 томах. Т.1. Книга 1 и 2. - Джеймс Клавелл

– Интересно, Шахразада, но сегодня я была рада, что вышла на улицу в чадре. Эти мужчины такие ужасные.

– Мужчины на улице всегда ужасные, милая Азадэ. – Шахразада открыла глаза и смотрела на нее, на ее блестящую золотистую кожу, торчащие соски. – Ты так прекрасна, Азадэ, дорогая.

– А, спасибо, но из нас двоих прекрасная – ты. – Азадэ положила руку на живот подруги и похлопала по нему. – Маленькая мамочка, а?

– О, я так на это надеюсь, – вздохнула Шахразада, закрыла глаза и снова отдалась блаженному теплу. – Я едва могу представить себя матерью. Еще три дня, и тогда я буду знать наверняка. А когда у тебя с Эрикки будут дети?

– Через год-два. – Голос Азадэ звучал спокойно: эту ложь она произносила уже много раз. Но глубоко в ней жил неизбывный страх, что она бесплодна, потому что она не пользовалась противозачаточными средствами со дня свадьбы и всем сердцем желала понести от Эрикки с самого начала. Всегда один и тот же кошмар поднимался в ней: что сделанный аборт навсегда украл у нее шанс иметь детей, как бы доктор-немец ни пытался ее успокоить и заверить в обратном. Как я могла быть такой глупой?

Легко. Я была влюблена. Мне было семнадцать, и я была влюблена, о, как глубоко я любила. Не так, как Эрикки, за которого я с радостью отдам жизнь. С Эрикки все по-настоящему, все навсегда, наполнено добротой, страстью и покоем. С моим ясноглазым Джонни все было как во сне.

Ах, Джонни, интересно, где ты сейчас, что поделываешь, такой высокий, красивый, голубоглазый и, о, такой англичанин. Кого ты выберешь в жены? Сколько сердец ты разобьешь так же, как разбил мое, мой дорогой?

В то лето он учился в школе в Ружмон, деревне по соседству с той, где она оканчивала свое обучение. Он приехал якобы за тем, чтобы освоить французский. Это случилось после того, как уехала Шахразада. Она встретила его в «Сонненхофе», загорающего на солнышке, любующегося красотой Гштаада, лежавшего в своей чаше гор. Ему тогда было девятнадцать, ей три дня назад исполнилось семнадцать, и все то лето они провели, бродя по горной Швейцарии – такой прекрасной! – по ее горам и лесам, купаясь в речушках, играя, занимаясь любовью, с каждым разом все смелее, забираясь выше облаков.

Ох уже эти облака, думать о них не хочется, сонно сказала она себе, моя голова проплавала в облаках все то лето: она знала правду о мужчинах, о жизни, и одновременно не знала ее. Потом осенью он сказал: «Извини, мне пора уезжать, возвращаться в университет, но я вернусь к Рождеству». Он не вернулся. А потом, задолго до Рождества, она узнала. Столько боли и ужаса там, где должно было быть одно лишь счастье. Холод страха, что узнают в школе, потому что тогда обо всем расскажут ее родителям. Аборты без согласия родителей были в Швейцарии запрещены законом, поэтому ей пришлось пробраться в Германию, где можно было договориться об операции. Каким-то образом ей удалось разыскать добросердечного врача, который уверял и успокаивал ее как мог. Было не больно, все обошлось без проблем совершенно – лишь небольшие сложности с тем, где раздобыть деньги. И она все еще любила Джонни. Потом, на следующий год, она окончила школу, все оставалось в секрете, она вернулась домой в Тебриз. Мачеха каким-то образом прознала – я уверена, это Наджуд, моя сводная сестра, меня выдала, разве не она одолжила мне деньги на операцию? Потом узнал отец.

Целый год ее продержали, как мотылька, приколотого булавкой. Потом прощение, примирение – некая форма примирения. Она начала учиться в Тегеранском университете. «Я согласен, при условии, что ты поклянешься Аллахом: никаких любовных историй, полное повиновение, и ты выйдешь замуж только за того, кого я сам выберу», – сказал ей тогда хан.

Лучшая студентка в группе. Потом она умоляла, упрашивала позволить ей вступить в Учительский корпус – все что угодно, лишь бы вырваться из дворца. «Я согласен, но только на нашей земле. Деревень, где ты сможешь работать, у нас больше, чем достаточно», – сказал он.

Многие мужчины в Тебризе добивались ее руки, но ее отец всем отказывал, стыдясь за нее. Потом появился Эрикки.

– А когда этот чужеземец, этот… этот без гроша за душой, грубый, невоспитанный, поклоняющийся духам монстр, который не знает ни слова на фарси или турецком, который не имеет никакого понятия о наших обычаях, нашей истории, о том, как вести себя в цивилизованном обществе, чей единственный талант заключается в том, что он может выпить невообразимое количество водки и летать на вертолете… когда он узнает, что ты не девственна, что ты грязная, порченная и, может быть, навсегда изувеченная внутри?

– Я уже сказала ему, отец, – произнесла она сквозь слезы. – И еще что я не могу выйти замуж без твоего согласия.

Потом, словно чудо, случилось нападение на дворец, и отец едва не погиб, а Эрикки оказался словно воин-мститель из древних сказок. Разрешение на брак – еще одно чудо. Эрикки отнесся ко всему с пониманием – опять чудо. Но детей пока нет. Старый доктор Натт говорит, что я в полном порядке и все у меня нормально, нужно лишь запастись терпением. С Божьей помощью, скоро у меня будет сын, и на этот раз будет одно лишь счастье, как у Шахразады, такой прекрасной, с дивным лицом, и грудью, и боками, с шелковыми волосами и шелковой кожей.

Она ощутила гладкую кожу подруги под рукой, и это доставило ей огромное удовольствие. Азадэ рассеянно начала поглаживать ее, отдаваясь волнам тепла и нежности. Это благословение, что мы женщины, подумала она, что мы можем купаться вместе, спать вместе, целовать, трогать и любить без чувства вины.

– Ах, Шахразада, – пробормотала она, уступая, – как мне нравятся твои прикосновения.

В старом городе. 19.52. Человек торопливо пересек покрытую снегом площадь рядом с древней мечетью и вошел через главные ворота в крытый базар, ступив из ледяного холода в теплую, заполненную людьми, знакомую полутьму. Ему было за пятьдесят, дородный мужчина, запыхавшийся от спешки, со съехавшей набок каракулевой шапкой, в дорогой одежде. Тяжело нагруженный осел преградил ему дорогу в узком проулке, он выругался и отступил к стене, давая животному и его хозяину протиснуться мимо, потом заторопился дальше, свернул в проход и вышел на улицу торговцев одеждой.

Не спеши, повторял он себе снова и снова; в груди кололо, ноги болели. Теперь ты в безопасности, не беги так. Но ужас застилал разум, и, не преодолев паники, он заспешил дальше и исчез в огромном лабиринте базара. Следом за ним, отстав на несколько минут, двигалась группа вооруженных «зеленых повязок». Они не спешили.

Впереди узкая улочка торговцев рисом была запружена более плотной, чем обычно, толпой, стремившейся приобрести те небольшие количества крупы, которые еще продавались. Он на мгновение остановился, вытер лоб и двинулся дальше. Базар, словно пчелиные соты, был наполнен жизнью: сотни немощеных улочек, переулков и проходов, уставленных по обе стороны тускло освещенными магазинчиками – иной раз двухэтажными, – лавками, киосками, некоторые из них не больше, чем ниши, выдолбленные в стене. В них продавались товары и услуги самые разнообразные, от продуктов питания до заграничных часов, от свежего мяса до золотых и серебряных слитков, от денег в долг до оружия – каждая лавка поджидала клиентов, хотя торговать было почти нечем, да и других дел особо не находилось. В высоком сводчатом потолке, вознесшемся поверх всего этого шума, грохота, увлеченно торгующихся голосов, были устроены слуховые окна, через которые вниз попадал свежий воздух, а в дневное время солнечный свет. Воздух был тяжелым от особых запахов базара: запахи дыма, прогорклого кулинарного жира, гниющих фруктов и жареного мяса, еды, пряностей, мочи, фекалий, пыли, бензина, меда, фиников, навоза смешивались с запахом тел и пота огромного количества людей, которые рождались, жили и умирали здесь.