Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923 - Георгий Чернявский

Есть несколько указаний на то, что Ленин узнал о звонке Сталина Крупской 22 декабря. Во-первых, это подтверждает Троцкий: «Крупская немедленно, вся в слезах, побежала жаловаться Ленину». Во-вторых, об этом свидетельствует факт нового приступа у Ленина в ночь с 22 на 23 декабря. Косвенно это подтверждается также интервью с Фотиевой: «Надежда Константиновна не всегда вела себя как надо. Она могла бы проговориться Владимиру Ильичу. Она привыкла всем делиться с ним. И даже в тех случаях, когда этого делать нельзя было… Например, зачем она рассказала Владимиру Ильичу, что Сталин выругал ее по телефону?» Секретарь Ленина Володичева также считала, что Ленин узнал о грубости Сталина ранее 5 марта: «Возможно, он знал это раньше. А письмо написал 5 марта» [1236].

22 декабря Крупская написала письмо союзнику Сталина Каменеву, фактическому председателю Политбюро, чего она не стала бы делать, если бы уже не сообщила об инциденте Ленину: «Лев Борисыч, по поводу коротенького письма [Троцкому], написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию [Зиновьеву], как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская» [1237].

Осторожный и хитрый Сталин не допустил бы разрыва с Лениным, если бы не считал его политическим трупом. 22 декабря Сталин позволил себе нахамить Крупской, потому что уже ничем не рисковал. Он позвонил Крупской, чтобы сообщить ей, что решил убить Ленина. Только так можно объяснить реакцию самой Крупской на звонок Сталина в тот день: «Она была совершенно не похожа на саму себя, рыдала, каталась по полу и пр. Об этом выговоре она рассказала В.И. через несколько дней». – свидетельствует М.И. Ульянова [1238]. Значит, и по мнению Ульяновой, Ленин узнал об этом звонке много раньше 5 марта, уже «через несколько дней».

Но самое главное доказательство того, что Ленин узнал о звонке Сталина именно 22 декабря, нам предоставил сам Ленин: 23 декабря он начал писать свое «Завещание». Он понял, что звонок Сталина Крупской — это «черная метка», смертный приговор.

В 1922 г. Ленин понимал, что такое Сталин: «Мария Акимовна, – спросил Бек секретаря Ленина Володичеву, – есть ли какие-нибудь шансы найти просто устные отзывы Ленина о Сталине?» «Ничего я не слышала. Даже намека нет, – ответила Володичева. — Ленин все-таки был тоже очень осторожный человек» [1239]. Тоже очень осторожный. Как и Сталин. Ленин не выдал своих намерений. Он не стал под влиянием разговора с Крупской звонить или писать Сталину. Ленин понял, что дни его сочтены и что нужно успеть отдать как можно больше указаний. В то же время Ленин не собирался пассивно ожидать смерти от руки Сталина, что следует из количества написанных им перед смертью статей и заметок. Документы, продиктованные Лениным начиная с 23 декабря, преследовали две цели: стать фактическим завещанием, с одной стороны, подорвать авторитет Сталина в партии — с другой. События показали, что не произошло ни первого, ни второго: завещанием они не стали в том смысле, что предсмертные пожелания вождя были партией проигнорированы; авторитет Сталина подорван тоже не был; можно даже утверждать, что на фоне общей беспомощности Ленина он только вырос.

23 декабря. Ленин попросил дежурившего у него врача А.М. Кожевникова разрешить ему диктовать стенографистке в течение пяти минут, так как его «волнует один вопрос» и он боится, что не заснет. Ничего не подозревающий Кожевников разрешил диктовку. В начале десятого вечера Ленин вызвал Володичеву, которая вспоминала: «23 декабря 1922 года мне сообщили, что меня вызывает к себе Ленин. Его беспокоит один важный вопрос, и он хочет продиктовать что-то стенографистке. Мне и раньше приходилось стенографировать выступления и письма Владимира Ильича. Записывала я его доклад на апрельской конференции, принимала его телефонограммы из Горок, а теперь мне предстояло вести запись у постели больного Ильича. Можете себе представить, как я волновалась! Помню, что в квартире Владимира Ильича я увидела Марию Ильиничну, Надежду Константиновну и группу врачей. Меня предупредили, что Ленину разрешено диктовать не более 5 минут. Надежда Константиновна провела меня в комнату, где на кровати лежал Ильич. Вид у него был болезненный. Он неловко подал мне левую руку, правая была парализована. Это меня сильно поразило. Я не предполагала, что ему до такой степени плохо. Когда мы остались одни, я села за стол рядом с кроватью. Ленин сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите!» [1240]

Так была продиктована первая часть письма к предстоящему XII съезду. При диктовке никто, кроме Володичевой, не присутствовал.

Ленин заметил растерянность Володичевой, спросил, «почему такая бледная» [1242]. «Да потому что Сталин вас за это убьет», «потому что я прямо сейчас обязана доложить обо всем Сталину», – должна была ответить Володичева, но, как нам достоверно известно, промолчала.

Сам Ленин называл эти записи «дневником», считая, что таким образом он обманет Политбюро и не привлечет к своей работе особого внимания. А внимание обращать было на что. Уже в первом тексте Ленин выразил согласие с высказанным ранее предложением Троцкого о придании законодательных функций Госплану [1243], которое он совсем недавно жестко отклонил. Ленин считал необходимым пойти «в этом отношении навстречу тов. Троцкому».