Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Все-таки у меня были обязательства не только перед покойным издателем, но и перед Галиной Николаевной Телегиной, моей Электрой, которая к тому же, как теперь выяснилось, была не просто матерью Кожняка, а всамделишной дочерью одного великого князя и матерью другого. Перед Электрой, от которой так или иначе я не раз слышал, что царство Агамемнона она собирается оставить именно мне.

В общем, за неделю я понял, что, конечно, всего царства под собой не удержу, глупо даже на это надеяться, но, что можно, я должен сохранить. А что можно – записи наших долгих разговоров за чаем с черносмородиновым вареньем; их следует объединить с выписками из томов разных следственных дел Жестовского, которые я к тому времени успел прочитать, в первую очередь из телегинского дела.

“Телегина” мы с Кожняком собирались печатать почти без изъятий, считали, что он худо-бедно сможет заменить “Агамемнона”. Смог бы или нет – не мне судить. К моменту ареста работу с ним я практически закончил. Это важно, потому что ясно – что без Кожняка вход в фээсбэшный архив мне навсегда заказан. Впрочем, были и другие проблемы.

Наши с Электрой разговоры в моей лихоборской ординаторской и показания Жестовского Зуеву на следствии зимы пятьдесят третьего – весны пятьдесят четвертого годов часто дублировали друг друга. Конечно, я понимал, что Жестовский – первоисточник, а всё, что я слышал от Электры, – из вторых-третьих рук, понимал, что Жестовский предпочел бы собственное изложение своей литургики, а не ее, пусть и любовный, пересказ Кошелевым. Ведь кроме прочего, одно и другое разделял не один десяток лет. С этим я был обязан считаться.

И все-таки за основу рукописи я решил взять рассказы Электры, в них было больше тепла и больше жизни, для меня это и решило вопрос. Впрочем, никому не заказан другой путь – печатать именно тома телегинского дела. Договорившись с собой по одному вопросу, я понял, что к тому, что отобрал раньше, будет правильно добавить еще пару десятков страниц записей разговоров с Электрой.

Все они касаются ее отношений с отцом Игнатием и последних лет жизни Жестовского – старца Никифора – в своей отходной пустыньке, блиндаже времен последней войны посреди бескрайних волховских топей и болот. Прежде речь об Игнатии заходила уже не раз, но сейчас, вспоминая разговоры с Электрой, я видел, сколько важного осталось за кадром, понимал, что это неправильно. В итоге им я и занялся.

Обработка новых записей потребовала у меня немного времени – на всё про всё недели три, не больше; и хоть, повторюсь, теперь, как и до Кожняка, мне трудно представить себе человека, который решится издать Жестовского, я живу с тем, что работа в общем закончена. А это, знаете ли, утешает.

Так вот: отец Игнатий и Электра.

Запись от 27 сентября 1983 г.

Сегодня Электра сказала мне, что прихожанкой отца Игнатия она стала в шестьдесят третьем году, в октябре-месяце. Стала, в общем, случайно.

Телегинский лагерь закрыли в пятьдесят седьмом. Зэков поотправляли на Большую землю. Тем же, кто их охранял, предложили на выбор – или тоже ехать в Россию, куда-нибудь поближе к родне, там тянуть лямку дальше, или пенсия по выслуге лет – и живи как знаешь.

На окраине Магадана, возле аэропорта, был военный городок. Его построили в сорок первом году американцы. По многу раз в день они сажали здесь свои транспортные самолеты, под завязку груженные ленд-лизовской военной техникой и тушенкой. Теперь аэродром отдали вертушкам, но стоящую сбоку от крытой пупырчатым железом взлетной полосы контору и два десятка хороших теплых бараков оставили за Дальстроем. В них и давали комнаты решившим остаться. Многодетным даже по две.

“У Телегина в Магадане от того же Дальстроя была служебная квартира, но я, – говорила Галина Николаевна, – больше о Колыме слышать не хотела, и Телегин написал рапорт о досрочном выходе на пенсию. Написать-то написал, но отпускать его никто не спешил. В Дальстрое Телегину сказали, что снять его с воинского учета не могут. Он в списке тех, кто должен оставаться в Магадане до особого распоряжения министерства. Я была убита, но видела, что Телегин чего-то вроде этого ждал.

По Магадану уже год, не меньше, ходили слухи, что дальстроевское начальство будут судить. Вообще всю эмгэбэшную верхушку решено пустить под нож, кинув как кость собаке, объяснить народу, кто виноват во всей крови, а дальше прикрыть дело. Почему мне казалось, что о Телегине не вспомнят, сама не знаю, наверное, привыкла, что он никто – начальник маленького лагеря при таком же маленьком руднике.

А что прежде в Москве он был шишкой, комиссаром госбезопасности третьего ранга и во всем, что необходимо, чтобы это выслужить, участвовал, ни от чего не отказывался, я и думать забыла, считала, что он давно разжалован – уже десять лет простой капитан. По дальстроевским меркам – мелкая сошка. Но в Магадане были люди, которые его историю помнили, и отпускать его поначалу никто не собирался.

Конечно, я могла уехать одна, но он был в очень подавленном состоянии, и я понимала: если что случится, что уехала – себе не прощу. Так, пока я дома, он держался, а стоило уйти, начинал пить с самого утра. В том же пятьдесят седьмом году, пока я раздумывала, ехать или не ехать, против Телегина начали служебную проверку, мы уже понимали, что готовится арест – просто не хватает зацепки. Но проверка ничего не дала.

В сорок шестом году сам, почти восемь месяцев ожидая ареста, Телегин помягчал. Когда Берия, хоть и со скрипом, его отпустил, разжаловал и отправил начальником лагеря на Колыму, Телегин решил, что на его зоне никто лишний умирать не будет. Он во всех смыслах был служака, за рамки инструкции ни-ни, но чтобы из пайки и посылок обслуга не крала, следил, ворам тоже поприжал хвост. Завел неплохую больничку – в итоге смертность у него была куда меньше, чем средняя по Дальстрою. Зэки говорили, что на его зоне можно жить.

В общем, тут, на Колыме, за ним плохого не числилось. Однако те, кто его взял на карандаш, считали, что московская служба легко перевесит магаданскую неудачу. Но мужу, – продолжала Галина Николаевна, – снова повезло. Москва, когда поняла, что Дальстрой подсовывает ей какого-то задрипанного капитана, была недовольна. Сколько Магадан ни доказывал, что в прошлом за Телегиным много чего числилось, Лубянка решила, что это старая песня, и дело закрыли”.

Где-то за полгода до своей кончины Галина Николаевна стала рассказывать, что “когда отец понял, что мне не хватает нормальной церковной жизни, что без Телегина (муж умер в шестьдесят втором году) и без сына, который с тех пор, как выучился, не подает о себе никаких известий, мне тоскливо и обычная приходская жизнь, где я могла бы помогать в храме, стоять, например, за свечным ящиком, убираться, ухаживать за кем-нибудь из больных или сидеть с маленькими детьми, была бы на пользу, он возражать не стал. Сказал, что понимает, что мне это необходимо.

Я сначала думала о каких-то подпольных или полуподпольных приходах, мне казалось, что там отношения глубже, доверительнее, что общая опасность сплачивает людей. О нескольких таких приходах я знала, о батюшках, что там «правили», люди отзывались очень хорошо, но он отсоветовал. Сказал, что это особая жизнь, близость, конечно, есть, тут я права, но есть и бо́льшая жесткость, отгороженность от мира. Для меня, человека открытого, приноровиться будет нелегко.