Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

и опустить нос к её платку, повязанному на шею, делался будто безголовый: голову отрывало и чьей-то злой волей забрасывало куда-то в небо… хотя тоже удивительно — если в башке начинают молоты стучать, и вся кровь колотится о стенки черепа чисто волна в прибрежный камень во время шторма, куда уж ей в небесах летать с парой кузнечных молотов внутри? Неподъемно ведь. Конечно, по земле катилась родимая, а в глазах всё стояли сочные груди с огромными сосками и налитые, упругие бедра, которые р-р-р-р-раз, медленно расходятся…

Млеч остановился, прислонился к дереву, продышался. Твою м-м-мать, ещё буянят остаточки ворожбы, впрочем теперь-то хоть можно догнать оторванную башку, да пнуть в обратную сторону. Раньше просто беда была, спать не мог: в портах делалось тесно и в спасительное забытьё проваливался лишь тогда, когда силы кончались. Коряга ножом разрубил воздух перед собой, со второй руки добавил топором в шею, ступню воткнул ему в живот. Кому ему? А всё равно. Кто найдётся в чаще подле Верны, тот и получит. Ну да, как ни крути, спасла, не дала совершить непоправимое, и как потом втолковала Ясна, одним разом дело не ограничилось бы. Залазил бы на неё до тех пор, пока силы не кончились или дружинные с голым задом с неё не сняли бы. А уж тогда точно ремней со спины нарезали бы, или того хуже, подрубили сухожилия на руках-ногах, да около питья положили бы в жару. С этих волков станется. Ещё бы, Безродову кисочку обидели, отжарили до солнечного сплетения, что оттуда, что отсюда. Твою мать… опять! Млеч поймал себя на том, что уже давно несётся по чаще как лось. Остановился, присел под ствол дуба, прислушался к себе. Да нет, вроде ничего, жить можно, вот захочу про… мор буду думать. Те четверо у камня, дед, сыновья, внуки, совсем мальцы… Злая ворожба значит? Ну, поглядим…

Невидимая верёвка на запястьях «натянулась», заиграла, чисто живая. Она уже близко. Млеч умерил пыл, заскользил от дерева к дереву. Хорошо, догадался рубаху стащить да в травах извозить: бросил наземь, накидал зелёнки и ну давай топтаться, пока не перестала быть светлой. Первого, что хоронился в кустах, Коряга почуял шагов за сто — от него Верной несло, будто укокошил её, бросил в чан, выварил да там и выкупался.

— Хорошо, если только за руки хватал, — недобро ощерился млеч.

Дозорный. Сидит, поганец тихо, таращится в сторону заставы, понимает — чем осторожнее, тем целее. Млеч отпрянул, взял правее и через какое-то время зашёл ватажнику сбоку. Ну как зашёл — встал на линию выстрела, как если бы держал в руках лук. И если бы держал, воткнул стрелу точно между рёбер, и даже чуть со спины. Всего два дела тому помеха: лука нет и деревья стоят слишком густо. Полперестрела до ублюдка и покрыть их надо тихо, чтобы ни одна тварь больше и ухом не прянула. Млеч нырнул в траву, заскользил, как ящерка, и пока по земле пластался, еле-еле удержал в глотке усмешку. Даже трава на Скалистом свойская — колышется меньше обычного, будто помогает, будто понимает, что Верну тут спасают, а не дурака валяют. А потом Коряга и вовсе сотворил обережное знамение: как нельзя кстати перед ватажником олень заходил — то рога о дерево почешет, то уставится чёрным глазом на придурка, а тот аж зубами скрипит от досады, что нет лука под рукой. Тут уж за каждое дерево станешь заглядывать: а вдруг лесной дух Скалистого и впрямь за стволом прячется, ржёт беззвучно, за пузо держится. Ватажник засучил рукой по боку, нащупал нож, сожмёт-отпустит, сожмёт-отпустит. Охотничек, твою м-мать!

— Дурень, чтобы наповал, ни в жисть не метнёшь, — шепнул млеч из травы. — А лука или хотя бы копьеца у тебя нет.

Совсем страх потерял, шею тянет, на пятнистого глазеет. Когда олень отрывается от травы да начинает скрести рогами по стволам, Коряга под шумок ужом скользит вперёд, только трава раздаётся, пропускает, да за спиной смыкается с лёгким шелестом. Загодя распробовал нож и топор на бросок, будто в душу обоим заглянул, если есть у железа своя душа. Или на самом деле ворожба ещё внутри колобродит, слышится то, чего не должен услышать, если не пьян. «У меня топорище на три пальца длиннее, чем ты привык и башка тяжелее секирной, оборот в полёте шире, а самих оборотов меньше. Метай шагов с десяти». «А я совсем простой парень, хоть и здоровый. Швыряй, как привык, не подведу».

— Как узнают, что с топором да с ножом болтовню болтаю, в яму посадят, да велят у земли дознаться, где клады схоронены, — млеч осторожно приподнял голову.

Смотрел на дерево, чуть выше макушки дозорного, а то пустишь взгляд по башке — получится будто подзатыльник дураку отвесил: всегда озираться начинают, будто взгляд и в самом деле весит не меньше кулака. Почему так получается? Надо будет у старухи узнать.

Вот он, бравый дозорный, сверкает голой спиной, на оленя таращится. Нет, оглядывается, конечно, но реже, чем должен, и хоть голову поставь на спор: обернётся не раньше того, как олень впереди припадёт к траве.

— Прячешься под ветром, надеешься, что в шаге пройдёт, а ты в шею и метнёшь, — Коряга понимающе закивал, и едва олень поднял голову и упёрся рогами в ствол, швырнул топор.

С влажным «чавком» клин впился в самую середину спины, прямо меж лопаток. Олень рванул прочь, а Коряга подскочил к раненному и, вынув топор, перевернул на спину.

— Сколько вас там? — приставил нож к горлу, для верности показал рукой.

Ватажник угасал на глазах, и хуже всего было то, что он и сам это понимал. Не захочет говорить, пошлёт про себя и закроет глаза. А вздумал бы изначально метить в ноги или ещё куда, налётчик заорал бы, шум поднял, и поди пойми, что остальным ублюдкам сдуру в голову взбредёт.

— Да пошёл ты.

— Как скажешь.

Прикончил раненного, обшарил всего. Нашёл рыболовные крючки, тонкую, вощёную верёвку, боевой нож, второй нож поменьше с наполовину отломанной рукояткой, немного меди, обглядел всего. На пальцах свежий порез, как будто от длинной острой верёвки, на ноже, под рукояткой, как раз под крестовиной увидел прилипшую рыбную чешуйку.

— Рыбу поймал, — Коряга ножи сунул за пояс.

Оставил тело за спиной, пошёл дальше «наматывать» верёвку на запястье. Была бы верёвка всамделишная, дёрнул бы посильнее, чтобы до Верны рывок долетел. Пусть знает, что идут за ней, сопли подберёт. Хотя… там такая коза, соплей не допросишься. Скорее уж рысь.

— Если ещё дозорного увижу, значит, вас больше трёх, а насколько больше, только потом сосчитаю, по трупам. Если нет — вас двое, красавцы мои, голову даю на отрез.

Коряга через каждые шагов двадцать-тридцать замирал, вглядываясь в шумкое зелёное море. Ну качаются ветви на верхушках туда-сюда, ну провалится изредка ветерок сюда, вниз, ну причешет кусты и траву. Нет, никто против ветра не двигался, всеобщей неподвижности не рушил. Всё тихо. А когда Верной в нос шибануло, и даже не столько шибануло, сколько она сама как будто перед глазами встала, млеч про себя осклабился.

— Близко уже.

Тише воды, ниже травы подобрался к стану налётчиков. Костра они не разводили, просто сидели взведённые, ровно лучные тетивы. Негромко меж собой переговаривались. Вон в сторонке она сидит. Просто связана. Приматывать её к дереву не стали, понадобится быстро уйти — ага, отвязывай её, возись с узлами. А так, быстро бросил на плечо и шасть на берег.

— Костёр где? Сырой рыбу жрали что ли? Враги кругом, то сё, понятно, но сырой что ли?

Рано или поздно старший пошлёт второго сменить дозорного. Коряга осторожно сдал назад, скользнул в чащу и засел на полпути от стана к убитому. Доломал рукоять малого ножа, отбросил деревяшку в сторону, нашел подходящую лесину, топором сделал на конце расщеп, сунул клинок, основательно примотал. Ушёл к мёртвому дозорному, оттащил в непролазный куст. Сам залёг в ложбине меж двух могучих сосен, обложился ветками, даже к телу прикрепил — на спину, на грудь, на руки, даже на голову сделал индюшачий хвост из веток — положил рядом с собой, справа копьё, остриём назад, прижух. Какое-то время спустя услышал — летит по чащобе легкий