Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

душ и надо положить чрезвычайные усилия ума и чувств и искать — искать в человеках все человеческое, — и эта задача, считал он про себя, будет у меня на всю жизнь.

В феврале 1857 года, в самый разгар литературных забот, Федор Михайлович получил разрешение командира батальона подполковника Белихова на вступление в брак с Марьей Дмитриевной и тотчас же заторопился в Кузнецк, чтобы еще до масленицы непременно обвенчаться. Марья Дмитриевна считала себя уже почти счастливой женой и при этом вполне достойной своего будущего супруга, стремительно возвысившегося сейчас в ее глазах. В своем захолустье она неслышно и угрюмо поджидала Федора Михайловича.

Венчание совершилось в городской Одигитриевской церкви. В день венчания стояла оттепель, но снег упорно отворачивался от хмурых солнечных лучей. Мокрые ветви, колеблемые сырым ветром, дрожали на голых деревьях, окружавших церковь. У паперти было грязно, так что жениху и невесте, приехавшим в извозчичьем фаэтоне, были сделаны особые подстилки. Марья Дмитриевна, бледная и взволнованная, в белом венчальном платье, прикрытом мантильей цвета бордо (собственного мечтательного вкуса и изготовления), медленно и с особой осторожностью взошла по ступенькам. Федор Михайлович, в новом мундире и брюках навыпуск, ведя под руку Марью Дмитриевну, употребил, казалось, все свои способности, дабы предстать отменным кавалером и чрезвычайно внимательным мужем. Он шел мелкими шажками, не торопясь и всматриваясь в мрачные углы церкви, оживленные десятками свечей, заранее им заказанных церковному старосте — человеку, известному во всем уезде своим корыстным нравом и неумеренным потреблением нюхательного табака.

После венца супруги, напутствуемые молитвами и пожеланиями многолетного здравия, без промедления распрощались с Кузнецком и отправились на жительство в Семипалатинск, где их ждала заранее приготовленная на Крепостной улице квартира из четырех комнат, с креслами, обитыми дорогим тисненым ситцем (на них префантастические букеты), с зеркалами, с диванчиком «вперед — назад», в виде буквы «S», с двумя кадками померанцевых деревьев и закупленной самим Федором Михайловичем посудой и прочим домашним обзаведением. Федор Михайлович взял в долг у своих приятелей немалую сумму денег, так как поездка и свадебные расходы возросли до весьма крупных размеров. Марья Дмитриевна жаловалась на недомогание, на нервное расстройство; она надрывалась от кашля и капризничала, боялась морозов и простуды в пути, и Федор Михайлович нанял ввиду дурных дорог закрытый экипаж и платил круглым счетом за четыре лошади. Ко всему этому немало денег было затрачено на венчальное платье и на экипировку самого Федора Михайловича.

Супруги ехали молча, утомленные и озабоченные, с беспокойными мыслями и предчувствиями немалых забот впереди. Доехав до Барнаула, они решили задержаться на несколько дней для отдыха и остановились у любезнейшего Петра Петровича Семенова в его временной, но удобнейше обставленной квартирке. И тут с Федором Михайловичем приключился совершенно из ряда вон выходящий припадок, который привел Марью Дмитриевну в полное содрогание…

Надо при этом полагать, что душа Федора Михайловича переполнилась к тому времени избытком счастья, — однако счастья, достигнутого ценой чрезмерных испытаний сердца и раздражительных приступов страха за каждый непредвиденный поворот жизни, ценой нескончаемых ожиданий чего-то нового и чего-то лучшего. Потому и припадок вышел совершенно небывалый — как следствие весьма долгого томления и совсем уж непосильных и особого вида пыток терпением, посланных ему судьбой.

В пути Федор Михайлович под дребезжанье экипажа и скользящий стук колес, предавшись самому себе, перебирал в памяти все знаменательные события последних дней, даже последних месяцев, даже всех последних лет, и эти события, перебивая одно другое и где-то в отдалении смешиваясь одно с другим, громоздились и проносились у него почти в каком-то полусне. Он порой устало поднимал глаза на Марью Дмитриевну, но та безмолвно глядела вперед, с нетерпением встречая каждое придорожное дерево и торопя минуты, когда лошади остановятся и наступит некий отдых или даже полное завершение желанного, но тягостного путешествия в столь ненастное время. А лошади тем временем исправно отмеривали все новые и новые версты, цокая по мокрому и грязному булыжнику и оставляя позади нерастаявший и посеревший снежный покров холмистой и малолюдной земли.

Федор Михайлович минутами как бы забывался и ловил мелькавшие перед ним взгляды недавних своих семипалатинских благодетелей и покровительниц. И даже сам Белихов вдруг приблизился к нему из каких-то далеких двигавшихся комнат и широкой улыбкой наградил его пытливые глаза. И Анна Федоровна, шурша шелками, тоже где-то в смутной тени мелькнула и, тоже улыбнувшись, куда-то бесповоротно исчезла. А Александр Егорыч со своим ласковым взглядом и добродушными уверениями, разумеется, неизменно сопутствовал пленительным дорожным мечтам и воспоминаниям. Федор Михайлович унесся в какие-то далекие города, крепости и пристани и у какого-то пылавшего светом маяка приметил и своего родного, никогда не забываемого Мишу, своего спасителя в горькие минуты прошедших лет. Но теперь горечь сменилась на радость, и он в своей дремоте был полон ею. Ему хотелось увидеть всех знаемых им людей и всем сказать, что он наконец счастлив и благословлен навеки. Ему слышалось притаившееся на клиросе церковное пение и голоса дьякона, а за ним и священника, возглашающего: «Призри на раба твоего Федора и рабу твою Марию и утверди обручение их в вере и единомыслии, и истине, и любви». Да, именно так, именно в любви, думает и повторяет Федор Михайлович. И это уже навсегда. И то, что было, то все кончилось, и вот он дождался своей минуты и своего торжества.

— Миша, Миша! — почти голосом думает он. — Ты веришь? Веришь тому, что я счастлив, что у меня уже есть и жена, и скоро, скоро я буду полноправным сочинителем и будет у меня свое место в столице среди журналов и редакций? Словом, я заявлю о себе в точности — кто я.

Но Миша молчит и тускнеет у погасающего маяка, и… вдруг видит Федор Михайлович, что это вовсе не Миша, а самый настоящий фельдфебель из его батальона; он выкрикивает повелевающим и жестоким голосом какие-то команды, но голоса его не слыхать, а только видно, как вздрагивают усы и правая рука отбивает какие-то такты. Федор Михайлович закрыл лицо. Он уверен, что с этой минуты он навеки счастлив и утешен. Он не хочет все это видеть и полон сознанием того, что невоплотимые, казалось, мечты стали настоящей действительностью. Он боится за свое счастье, с таким трудом, с таким мучительным терпением добытое.

Лошади фыркают, и колеса экипажа стучат и несут его и ее куда-то к новой жизни и, разумеется, к полной славе. Но вот колеса остановились. И перед Федором Михайловичем предстало застекленное крыльцо, прилепившееся к маленькому желтенькому домику. А дверь уже открыта, и сам Петр