Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Дениза пошла не в красавицу мать, а скорее в отца, а тот был на вид куда невзрачнее: жидкие волосы, близко посаженные глаза, невысокий, пухленький. «Ну и ничего, дорогой, — говорила мать, — меньше соблазнов на ее долю! Ее мужу будет спокойнее, да и нам тоже».

Будущее сулило Тромпе радость и процветание, пока не пришел роковой день, когда разразился чудовищный скандал. Кто-то из конкурентов донес из зависти, что Гюстав покупает мясо из-под полы, без накладных. И как-то ранним утром, в феврале 1969 года, в лавку нагрянула финансовая инспекция. Гюстава забрали в участок. Он немедленно во всем сознался: да, смухлевал, да, поступил дурно, да, незаконно… Он не жулик по натуре, ну, хотел отложить в кубышку сотенку-другую, расширить торговлю для дочки и будущего зятя…

Скандал вышел знатный. Об этой истории написали все местные газеты.

О Тромпе пошли самые несуразные слухи. Поддельные накладные, денежные махинации — это-то, мол, ладно, говорили злые языки, но самого худшего в газетах не пишут! Тут сплетники переходили на шепот. Подпольная торговля мясом: а каким, собственно, мясом? Тромпе охоч до маленьких девочек, и эта грязная похоть влетает ему в копеечку. «Розовые балеты»[58], а там, глядишь, и до «голубых» недалеко!.. Подумать, а какие приличные, казалось, люди!.. Вот уж, вестимо, не все то золото, что блестит, и не всякий мясник в чистеньком фартуке — порядочный человек. Мадам Тромпе, ясное дело, закрывала на это глаза, чтобы вести торговлю, но теперь-то понятно, откуда у нее под глазами круги! Несчастная женщина по ночам рыдает до изнеможения! А муж, говорят, чуть ли не собственную дочку Денизу пытался продать развратникам. До чего только порок не дойдет!..

Тромпе обвинили во всех смертных грехах, оклеветали, облили ушатом помоев. Прекрасную лавку пришлось продать, чтобы уплатить штраф. Из преуспевающих коммерсантов Тромпе в считаные дни превратились в нищих. Они спешно покинули Сен-Жермен-ан-Ле и перебрались в Париж, на северную окраину города — в двадцатый округ.

Там они купили крошечную бакалейную лавку, из тех, которые держат арабы. Арабская бакалея! При одной мысли об этом мадам Тромпе роняла слезы. После благоденствия, элегантных покупателей, дорогих машин, которые выстраивались у порога в два ряда, после изобилия деликатесов в витрине — какой удар, какое бедствие! И где им теперь приходится жить? Весь район — сплошные женщины в арабских шлепанцах, сопливые дети, мужчины в балахонах, да и улица-то называется в честь какой-то занюханной алжирской деревушки — Пали-Као. Упирается в бульвар Бельвиль. Метро «Короны».

Денизе было тогда четырнадцать. Как-то вечером по дороге домой она швырнула кулончик-ключ в канаву.

Родители запретили ей заводить друзей в новом районе, разговаривать с соседями. Нечего якшаться с кем попало! Гордость надо иметь! Да ей, собственно, не очень-то и хотелось. В этой алжирской земле она чувствовала себя чужестранкой. Она была отрезана от всех, ее не понимали и чурались, все планы на будущее рассеялись как дым. Что ей оставалось? Она погрузилась с головой в любовные романы, выдумала себе мир прекрасных принцев, принцесс, любовных приключений. Она читала взахлеб, по ночам, под одеялом, с фонариком. Только так ей удавалось сносить свою горькую участь и позор семьи.

Весть о скандале дошла до Клермон-Феррана. От них отвернулась вся родня — и по отцу, и по матери. У Денизы не осталось ни бабушек-дедушек, ни теток-дядей, ни двоюродных братьев и сестер. На рождественские и летние каникулы ей теперь некуда было поехать. Она залезала под одеяло и читала. Родители тем временем загораживали двери мебелью, вдруг «эти черномазые» полезут.

Дениза окончила школу и пошла учиться на бухгалтера. Стала лучшей студенткой на курсе. Все свободное время она проводила, уткнувшись либо в колонки цифр, либо в книжки про любимых героев.

Первую должность она получила в конторе на авеню Опера. Отец воспрял духом. Опера — район хороший, деловой. Ему уже рисовалось в воображении, как в Денизу влюбится какой-нибудь бодрый, подающий надежды юный клерк. Мать кивала: «Хороший район». Тогда они продадут эту несчастную бакалею на улице Пали-Као, переберутся поближе к центру и вернут себе хоть чуток былого блеска.

По воскресеньям после обеда они втроем ходили гулять на кладбище Пер-Лашез, читали надписи на надгробиях: какую все-таки славную жизнь прожили бедняги, что лежат сейчас у них под ногами!.. «Видишь, — говорил отец, — не мы одни обделены судьбой; когда-нибудь и мы за все отыграемся!» — «Надеюсь только, — робко вставляла мадам Тромпе, — это будет при нашей жизни…»

Но реабилитация, как часто бывает, состоялась посмертно.

Ни один мужчина не увлекся Денизой. Никто не попросил ее руки. Каждое утро она отправлялась на службу, садилась в метро на станции «Короны», раскрывала очередной роман и погружалась в захватывающие приключения. Вечером возвращалась домой, так и не закрутив ни единой интрижки. Отец приходил в отчаяние. Мать грустно качала головой. «Ах, ну почему она не пошла в меня красотой, — сокрушалась мадам Тромпе, глядя на дочь, — мы бы теперь и горя не знали… Пока у нас была мясная лавка, еще можно было рассчитывать, что мы ее пристроим, но сейчас, когда у нее за душой ни гроша, кому она нужна? Никогда нам не выбраться из этих трущоб…»

Увы, чутье мадам Тромпе не обмануло. Дениза так и осталась старой девой. С годами она лишилась и обыкновенного обаяния юности. Родители умерли, когда ей сравнялось сорок два. Теперь она жила в квартирке на улице Пали-Као одна и все так же каждое утро спускалась в метро на станции «Короны».

Дениза перешла в другую контору: устроилась в «Казамию». На работу ей теперь ездить по прямой, и можно всю дорогу читать не отрываясь. Ее жизнь строго поделена пополам: по одну сторону — волнительные авантюры, прекрасные замки, ложа под балдахинами и неистовые совокупления; по другую — калькулятор, накладные, сухие и унылые столбцы цифр. Иногда ей казалось, что это вообще две разные жизни, одна цветная, на большом экране, а другая — скукоженная, черно-белая. Она и сама толком не знала, какая из них подлинная.

— Ну что, что? — нетерпеливо, притопывая каблуком, допытывалась Анриетта. Они сидели с Шавалем в кафе, где регулярно встречались по поводу «дела». — Как у вас подвигается с Пищалкой?

— Подвигается, подвигается, — вяло отвечал Шаваль.

— Ну что же вы! Сколько вы уже ее обхаживаете? За это время уже сто раз бы уложили ее в койку и ублажили!

— Она меня не особенно вдохновляет.

— А вы не о ней думайте! Думайте о деньгах! Думайте о малышке Гортензии, о ее круглой попке, упругой грудке…

— Мадам Гробз! Как вы говорите о собственной внучке?!

— Она сама виновата, ведет себя как шлюшка. Порок призывает порок…

— Как у нее дела, не знаете? — раззадоривался Шаваль.

— Еще бы не знать! И неплохо бы вам, между прочим, поднажать, Гортензия вас долго ждать не будет.